скоро, — буркнул Николай.

Нивнянским мужикам удовольствия мало от скорого прощания с «лаптями» — не последние керенки отдали те на водку. Самый хитрый из них, Тит, тонко подкатывается к унтер-офицеру.

— Чего на ночь-то через лес? Времена нынче неспокойные! Оставались бы до утра, погостили. Хоть и в моей хате. А, земляки?

Когда душа нивнянского босяка выпить требует, нет ее гостеприимнее.

— Спасибо, мужики, за привет, но мы домой спешим. Три года по окопам — нам теперь и минута дорога. — Семен захлопнул чемодан. — Вы лучше с лошадью пособите — заплатим.

— Вот сказанул! — тоненько захихикал дед Никифор. — у них на троих кобыльего хвоста нетути!

— Чего нет, того нет! — развел руками Тит.

Петрунинцы собрали свои котомки, распрощались с мужиками.

— Лесом-то поосторожнее! — предупредили их нивнянцы. — За Кромовым волков развелось! Как вечер, так и шняряют вдоль дороги.

— Что волки! — Николай Петрушич махнул рукой, — Нынче люди позлей волков будут!

***

Как весна началась, так и колготится без присяду Наталья Дорошина. И то дело: мужику своему, Петру, полоску вспахать подмочь надо, печь с потемок вытопить, на целый день обеда наготовить, со скотиной управиться, корову на пастьбу вывести, во двор с зимы грязищи да мусора нанесло — вычистить надо. А огород? Огород-то все силушки ее высосал. Грядки делала, гнула спину кажется, будто с каторги возвратилась.

Наталья ростом мала, суха и минуты без дела не просидит. Недаром Петр дразнит ее муравьем-букашкой. Как муравей, и тянет, тянет каждый божий день работу. А ей, работе, на крестьянском двору да у печи — конца не видно. Одну сделаешь — другая из угла поглядывает. Из-за этой работы детишки от дома отбились. Попьют с утра молока, схватят по горбушке хлеба — и на улицу. Едва на обед и докличешься. Старший, Ванюня, восьми лет, хоть чуть-чуть помогает: дровишек занесть, пол подмести. А с младших — шестилетней Клавушки да трехлетней Зинки, что возьмешь?

Но вчера наконец Дорошины допахали свой клочок. За вечер, слава богу, посеяли и забороновали. Что земли той — две десятины. Опять же пятнадцать соток под картошку оставили. В общем, жито похоронили. Сегодня Петр пошел отрабатывать за коня — своего-то нет, а Наталье наказал сходить в Нивное к его брату, Алексею, разжиться с полмешка семенной картошки: больно хорош сорт у того.

Хотела с утра идти в Нивное Наталья, да закопошилась дома. Пока со всеми делами рассчиталась, уж и за полдень. А до Нивного путь неблизкий — семь верст. Бросила все, переоделась в чистое, взяла мешок и пошла лесом по тропинке, чтобы путь сократить. По ней выйдет к Лисьему оврагу, а уж от него по дороге — до самого Нивного.

Хорош майский день выдался. Солнце, яркое, высокое, брызжет во все стороны щедрыми лучами. Жарко. Землю приморило, лишь легкий парок над ней лениво струится. А в лесу хорошо: здесь и не жарко вовсе, прохладный ветерок погуливает. Любит Наталья майский лес, хотя, казалось, чего его любить-то? Ни грибов, ни ягод. Разве что ландышей нарвать да другого мелкого лесного цветка. Но в майском лесу особенно легко дышалось. И гнус не досаждал. Случайный комарик присядет на оголенное место, укусить — и то сил пока еще нет. Так, кольнет легонечко.

А уж какие свадебные хороводы водят птицы в майском лесу! Тут и дрозда, и клеста услышишь. Гляди, ни с того ни с сего соловей засвищет. И кукушка без устали кукует, с эхом лесным в прятки играет: то тут голос подаст, то там. Наталья понимает: не одна кукушка в лесу. Однако они все похожим голосом поют — кажется.

Едва только вошла в березовую рощу, так тут же голову запрокинула: прямо над ней дятел жучка выстукивает, да так увлекся, что и человека не замечает. Остановилась Наталья, любуется трудягой. И вдруг возле поваленного, сгнившего дерева трава зашевелилась, чуть слышно зашелестела. Затаилась женщина, холодная дрожь по коже пробежала. А когда увидела, что льется по траве извилистой струйкой молодая гадюка, ойкнула, вспугнув дятла, отбежала по тропинке с десяток шагов, пока сердце не уняла. Больше всего на свете боится Наталья грозы, гадюк и своего мужа пьяного.

Затронула в мыслях Петра, и пошли думушки одна за другой. Всего-то на пять минут про жизнь да про долю бабью забыла. Он, ее Петр, кабы не пил водку проклятую, золотым мужиком был бы. Из себя ничего: и ростом бог не обидел, и мужской красотой. Волосы русые, мягкие, кудрявистые. И пахнут хоть зимой, хоть летом свежим сеном. Глаза — синющие, чистые, что вода в Ипути. И работящ, и добр, когда трезв. Но как выпьет, глаза в льдинки колючие замерзают. Заявится домой — слова не промолвит. Только обжигает льдинками-то. Детишки по углам позашиваются, не пискнут. Наталья на цыпочках ходит, боится неосторожным шагом звук произвести — знает, ищет Петр придирку, чтобы скандал учинить. А придирка-то всегда найдется. То щи не горячи, то еще чего — и пошли кулаки в ход. Дети визжат, в крике заходятся, а она молчит. Только когда уж сильно ударит Петр — охнет, застонет. Слава богу, что детей не трогал. С его-то кулаками долго ли дитя насмерть прибить? Ну а если уж совсем придирки не находилось, молча наматывал косу жены на руку, впивался в глаза ее диким холодным взглядом и заваливался спать на лавку.

Как она ненавидела его в такие часы — удавиться или утопиться хотелось. Одно — детишки удерживали. Уснет Петр, а она соберет их до кучи, прижмет к себе и плачет. Через пять минут и отольются с ненавистью и болью слезы, полегчает на душе.

Не по любви она замуж за Петра выходила. Сама-то она из Петруней, из большой семьи. Одних сестер — семь да два брата. Наталья — самая младшая. Едва голышом бегать перестала, как мамка ее умерла. Отец и до того строг был, а уж после, когда другую жену привел, — еще лютее сделался. Мачеха их не жаловала, а отец, старших дочерей замуж отдав, на двух мальчишек и Наталью рукой махнул: растите сами как хотите. Но если провинятся, снимал со стены вожжи и выдавал всем троим без разбору, не жалеючи.

Сложным человеком был ее отец, Анисим Бурак. И в деревне его не любили. Может быть, потому еще, что был он конюхом пана Красовского и служил своему хозяину верно, как цепной пес, охранял главную гордость пана — коней. Однажды Алексей Чиркун — петрунинский бедняк — забрался в конюшню и хотел выкрасть свое седло. Седло это, по рассказам бывалых людей, было получено Чиркуном из рук генерала за храбрость в бою с турками. Оно, хоть и старо, но