отвратительный лик войны, и не случайно в его юношеских стихах преобладали мрачные, эсхатологические тона, предвидение жестокого и кровавого конца мира. Тем не менее нацистские верования глубоко проникли в его сознание, и даже 4 мая 1945 года, прибыв домой в кратковременный отпуск, устроенный знакомым врачом, он и помыслить не мог о дезертирстве, а спешил в уже никому не ведомое расположение своей части, чтобы «завоевать окончательную победу». И только позже, в советском плену, в антифашистской школе, где он был сначала слушателем, а потом добровольно остался на некоторый срок преподавателем, началось подлинное прозрение. Сам Фюман так рассказывает об этом в своей книге: «Подобно тысячам моих сверстников, я пришел к социализму не путем пролетарской классовой борьбы или овладения марксистской теорией, я пришел в новое общественное устройство через Освенцим. Это отличает мое поколение от предшествующих и последующих, и именно это отличие определяет наши задачи в литературе… Я никогда не смогу уйти от прошлого, даже в утопии». С марксистской теорией и целями пролетарской классовой борьбы Фюман познакомился в антифашистской школе, и это определило его дальнейшую жизнь. Вернувшись из плена на родину, писатель отдает свои силы строительству нового, демократического немецкого государства.

Тема духовного перелома, обретения нового пути, освобождения от коварного и жестокого «колдовства», тема осознания ответственности не только за свою судьбу, но и за судьбу своего народа — важнейшая в творчестве Фюмана. Она проходит через его поэзию, впервые отчетливо прозвучав в стихах 1949–1953 годов и особенно в поэме «Дорога на Сталинград», через цикл автобиографических новелл «Еврейский автомобиль», через повесть о скульпторе Барлахе, через многие рассказы. Не раз казалась она писателю исчерпанной, оставившей его мысли навсегда, но затем снова и снова решительно входила в его творчество. И в новой книге эта тема опять оказывается насущной, не ушедшей в прошлое и не снятой за давностью лет. Теперь, оглядываясь назад и подвергая все свое творчество строгому, даже пристрастному суду, Фюман особенно придирчиво размышляет о том, что, по его мнению, ему не удалось, что осталось не до конца раскрытым и нуждается в серьезном уточнении, в дальнейшем развитии. С позиций сегодняшнего дня, сегодняшнего опыта и литературного мастерства Фюман вновь обращается к прошлому, которое предстает теперь не только как сумма воспоминаний, но и как накопленный опыт, та нравственная и эмоциональная сокровищница пережитого, откуда писатель черпает материал для творчества. Сам непосредственный момент духовного перелома, перехода от одной системы ценностей к другой еще ждет, как ему кажется, в его творчестве более полного художественного воплощения. Для Фюмана перелом — это не только результат, но и процесс, который определяется невидимыми, почти неуловимыми изменениями в мироощущении, исподволь подводящими к резкому качественному сдвигу. Необходимо нащупать эту узловую точку отсчета, выявить те социальные и исторические детерминанты, которые в какой-то момент начинают решающим образом определять поведение человека, — вот в этом направлении и устремляется теперь мысль писателя. Вопрос о корнях фашизма интересует его сейчас прежде всего в плане психологическом, он хочет понять, что происходило в душе человека, мыслившего «фашистски».

Этой теме Фюман всегда уделял большое внимание. Повесть «Однополчане», получившая широкую известность не только в ГДР, но и за рубежом, новеллы «Суд божий», повесть «Эдип-царь», упоминавшийся уже цикл «Еврейский автомобиль» — все эти произведения уверенно и последовательно разоблачают фашистское мировоззрение. Его внутренняя противоречивость, эклектизм, неприкрытая демагогия и склонность к подтасовке не могли долго оставаться незамеченными даже для тех, кто в больших количествах потреблял нацистское варево и не всегда располагал фактами, позволявшими проверить, насколько все это согласуется с действительностью (а ведь многие, подобно юному Фюману, сталкивались иногда и с фактами). Тогда прятались в укромный уголок сознания тревожные вопросы и рождалась особая недобросовестность мысли, начинавшаяся с одиночных уступок лжи и постепенно полностью отдававшая разум на откуп высокопарной демагогии. Поэтому вопрос, почему нацизм производил такое «околдовывающее» (в резко негативном, в отличие от сказки, смысле) действие на людей, неразрывно связан для Фюмана с другим вопросом — какова доля его личной ответственности и личной вины за происходившее в Германии. От него писатель не может и не хочет уйти. Мужественно и честно всматривается он‘в свое прошлое, не сужая проблему «что я должен был сделать» до «что я мог сделать», не пытаясь укрыться за спасительными фразами «не я», «я не убивал».

Хотя солдат Фюман всю войну прослужил связистом, отстукивавшим приказы и личные телеграммы командования, и пальцы его нажимали на телеграфный ключ, а не на спусковой крючок автомата, суд суровой совести не позволяет ему выделить себя из ряда тех, кто участвовал в карательных экспедициях, грабил и убивал, оставляя за собой выжженную землю, кто стоял у печи крематория. «Я был, подобно сотням тысяч таких, как я, — молодым фашистом, думал, как они, чувствовал, как они», — это главное для писателя, исходная точка в его безжалостных по отношению к себе суждениях. Потому что фашизм, как удивительно точно формулирует Фюман, — «это не только то, что где-то дым пахнет человеческим мясом, но и то, что стоящие у газовых печей заменяемы». В этом для него самое страшное проявление фашизма — люди, как взаимозаменяемые детали одной машины, всегда готовые исполнить, не рассуждая, любой приказ. Какой — это не так уж важно, важна лишь потенциальная готовность к его исполнению, вырастающая на развалинах личности.

А если удавалось человеку среди этого кошмара сберечь «душу живую», если не всегда срабатывал тщательно отлаженный нацистский механизм подчинения, то где, когда начинался компромисс с собственной совестью, предательство по отношению к самому себе? Почему для многих внутреннее неприятие фашизма так и не выливалось в открытую борьбу с ним? Почему они так и оставались в пределах вопроса «что я могу», а другие не задавали себе даже его? Ведь если внешне жизнь человека развивается по прямой, его биография тем не менее — это сумма огромного количества «открытых точек», тех поворотных моментов, в которых намечается некий выбор, осознаются другие пути, подобные множеству автобусных маршрутов, расходящихся из одного и того же пункта. Такая многовариантность