глубиной и много гомерностью, не случайно Томас Манн связывал понятия мифологического и типичного. И характерно, что для Фюмана именно Анна Зегерс — «рассказчица мифов самого высокого класса». То, что Фюман называет мифом, — это прежде всего реалистическая литература, литература глубоких человеческих обобщений, внимательно всматривающаяся в окружающее и открывающая людям высокие истины о них самих. К этому стремится и сам писатель в своем творчестве.
И если попытаться выделить общую его тенденцию, то можно сказать, что, несмотря на одну, постоянно возвращающуюся тему, писатель никогда не повторял уже сказанного однажды, но все больше углублял, все более досконально разрабатывал свою проблематику, поднимая ее новые пласты, открывая новые аспекты. И можно сказать, что направление творчества Фюмана совпадает с «направлением сказки», с направлением искусства вообще:
На этом направлении — и новая книга писателя.
«Начало? Или завершение?» — этим вопросом заканчиваются записки Фюмана. Но, закрывая книгу, читатель уже знает ответ на этот вопрос. Начало. Начало новой главы в творчестве писателя, и все подступы к ней, наброски, будущие проблемы, щедро рассыпанные на страницах его путевого дневника, заставляют нас ожидать ее с нетерпением.
Пожалуй, не хватает только пальм.
Проявления национального характера в минуты прощания: немец, по-моему, облагораживается. Навязчивая идея: боязнь оказаться в одном купе с человеком, который только что защитил диссертацию на тему «Эпический театр и драматургия Бертольта Брехта». Вздох облегчения: второй диван поднят.
Рядом, за дверью открытого купе, два генерала, воротники мундиров у них расстегнуты. Один читает газету — удивительное зрелище. Легче было бы представить себе, что он читает книгу, это традиционнее. Газета вносит момент отчуждения. Почему? Мне кажется, я знаю.
И конечно, как молния, воспоминание: в лагере для военнопленных генерал выскребывает котел из-под каши. Сейчас его очередь, и он так глубоко влез в котел, что оттуда торчат только его ноги в брюках с лампасами — на фоне пустынного бледно-серого неба; с тех пор я перестал считать генералов богами.
Ejaculatio ргаесох[4] носового платка, который разворачивается, хотя поезд еще не тронулся.
Стрелка вокзальных часов не скользит, скачет от минуты к минуте, и так деловито, что ее поведение кажется утешительным.
На перроне появляются, мысленно поплевывая в ладони, две уборщицы с огромными метлами (пожалуй, это подробность для моего «Прометея»[5], конец сцены в Меконе).
В моем представлении у Посейдона часто проявляются черты начальника станции; Аполлона я прекрасно представляю себе в этой роли, Гермеса и Ареса — по необходимости, а Гефеста, Аида, Диониса — ни в коем случае. И Зевса[6] тоже не представляю. Уж его никак: слишком важная должность для него.
И Прометею она не подходит, этот стал бы развлекаться играми, зато его брат Эпиметей был бы идеальной кандидатурой.
Интерьер с настоящими облаками.
Пронзительный свисток, как удар бича, и стеклянная стена вокзала перед моим окном бесшумно и привычно уплывает назад.
В коридоре высокая молодая румынка в сине-черном плаще и синем, как ночь, шелковом платке на черно-синих волосах над синими, подведенными черным глазами. А на перроне мужчина неопределенного возраста, очень болезненный и очень запущенного вида. Стоит, покачиваясь, на цыпочках, а его поддерживают два пошатывающихся парня; взволнованный так, что не может говорить, он белым облачком пара выдыхает пропитанный сивухой поцелуй; но женщина, вдруг всхлипнув, уже не отвечает ему.
«Красивый человек красив, собственно говоря, всего одно мгновение». Где только я читал эти страшные слова?
Стальными кошками мурчат колеса.
И полночь наступает вовремя… Взгляд на часы подтверждает: время движется секунда в секунду, как положено. И как хорош тот новый мир.
А что, собственно, такое — мгновение? Время, лишенное протяженности, как представить себе его? Лишенное протяженности пространство — следовательно, точка — есть площадь сечения между двумя протяженными пространствами. Но что пересекает линия времени? Меридиан? Он пересекает проекцию солнечной орбиты. Но как возможно представить себе вторую, иную линию времени? А если возможно, то какой мы представим ее себе? И еще: может ли мгновение, то есть точка во времени, хоть на миг существовать, как существует точка? Ведь мгновение — это всегда то, что еще наступит или уже прошло, середина между двумя границами, которые, сливаясь, лишаются середины, лишаются презенса и претерита[7]. Существуют ли языки, в которых есть такие глаголы со значением только будущего и прошедшего? А наречие для обозначения этого несуществующего — настоящего — «сейчас» (как «там» — для бесконечного)? Не правда ли, это тайна.
Линии, которые, пересекаясь, режут друг друга, — клуб садистов в геометрии.
Прощальная сцена пять минут тому назад примечательна, в сущности, тем, что прощалась, то есть уходила, женщина. Это новая, еще не развернутая мифологическая ситуация. В традиционной всегда мужчины
…вглубь, к сердцевине,
к почве, к земле, к корням вещей,
К сути[2].
Н. Литвинец
14.10
Восточный вокзал, перрон «А», экспресс «Север — Юг», 23 час. 45 мин. Ночью этот вокзал всегда кажется удивительно уютным: черная ночь, мягкий свет фонарей, стальной купол неба покоится на прочных опорах и голуби спят в своих укромных гнездах. По небу тянутся молочно-белые упругие облачка, укрощенные драконы фыркают в упряжках, и вечные недруги — волк и овца, лев и теленок, пантера и газель — без ненависти и страха обнимают друг друга и сердечно желают друг другу всего самого лучшего; бог совсем рядом, до него рукой подать, и божественный порядок — понятен: у архангела красная шапка, у ангела-хранителя красный шарф, змию доступ сюда закрыт и даже прокопченный черт трудится на благо остальным. И как хорош тот новый мир[3]…Пожалуй, не хватает только пальм.
Проявления национального характера в минуты прощания: немец, по-моему, облагораживается. Навязчивая идея: боязнь оказаться в одном купе с человеком, который только что защитил диссертацию на тему «Эпический театр и драматургия Бертольта Брехта». Вздох облегчения: второй диван поднят.
Рядом, за дверью открытого купе, два генерала, воротники мундиров у них расстегнуты. Один читает газету — удивительное зрелище. Легче было бы представить себе, что он читает книгу, это традиционнее. Газета вносит момент отчуждения. Почему? Мне кажется, я знаю.
И конечно, как молния, воспоминание: в лагере для военнопленных генерал выскребывает котел из-под каши. Сейчас его очередь, и он так глубоко влез в котел, что оттуда торчат только его ноги в брюках с лампасами — на фоне пустынного бледно-серого неба; с тех пор я перестал считать генералов богами.
Ejaculatio ргаесох[4] носового платка, который разворачивается, хотя поезд еще не тронулся.
Стрелка вокзальных часов не скользит, скачет от минуты к минуте, и так деловито, что ее поведение кажется утешительным.
На перроне появляются, мысленно поплевывая в ладони, две уборщицы с огромными метлами (пожалуй, это подробность для моего «Прометея»[5], конец сцены в Меконе).
В моем представлении у Посейдона часто проявляются черты начальника станции; Аполлона я прекрасно представляю себе в этой роли, Гермеса и Ареса — по необходимости, а Гефеста, Аида, Диониса — ни в коем случае. И Зевса[6] тоже не представляю. Уж его никак: слишком важная должность для него.
И Прометею она не подходит, этот стал бы развлекаться играми, зато его брат Эпиметей был бы идеальной кандидатурой.
Интерьер с настоящими облаками.
Пронзительный свисток, как удар бича, и стеклянная стена вокзала перед моим окном бесшумно и привычно уплывает назад.
В коридоре высокая молодая румынка в сине-черном плаще и синем, как ночь, шелковом платке на черно-синих волосах над синими, подведенными черным глазами. А на перроне мужчина неопределенного возраста, очень болезненный и очень запущенного вида. Стоит, покачиваясь, на цыпочках, а его поддерживают два пошатывающихся парня; взволнованный так, что не может говорить, он белым облачком пара выдыхает пропитанный сивухой поцелуй; но женщина, вдруг всхлипнув, уже не отвечает ему.
«Красивый человек красив, собственно говоря, всего одно мгновение». Где только я читал эти страшные слова?
Стальными кошками мурчат колеса.
И полночь наступает вовремя… Взгляд на часы подтверждает: время движется секунда в секунду, как положено. И как хорош тот новый мир.
15.10
Таинственно пугающая мысль, что каждый день начинается в полночь, в час призраков, в час до первого часа ночи. Но еще таинственнее открытие, что это совсем не так: полночь начинается не в 0 часов, а в 24, в этом все дело… Старый день перетекает в новый, и мгновение, лишенное протяженности, длится целый час, сегодня еще продолжает быть вчера — и тогда мертвецы переворачиваются в гробах, а чуткие собаки воют от страха.А что, собственно, такое — мгновение? Время, лишенное протяженности, как представить себе его? Лишенное протяженности пространство — следовательно, точка — есть площадь сечения между двумя протяженными пространствами. Но что пересекает линия времени? Меридиан? Он пересекает проекцию солнечной орбиты. Но как возможно представить себе вторую, иную линию времени? А если возможно, то какой мы представим ее себе? И еще: может ли мгновение, то есть точка во времени, хоть на миг существовать, как существует точка? Ведь мгновение — это всегда то, что еще наступит или уже прошло, середина между двумя границами, которые, сливаясь, лишаются середины, лишаются презенса и претерита[7]. Существуют ли языки, в которых есть такие глаголы со значением только будущего и прошедшего? А наречие для обозначения этого несуществующего — настоящего — «сейчас» (как «там» — для бесконечного)? Не правда ли, это тайна.
Линии, которые, пересекаясь, режут друг друга, — клуб садистов в геометрии.
Прощальная сцена пять минут тому назад примечательна, в сущности, тем, что прощалась, то есть уходила, женщина. Это новая, еще не развернутая мифологическая ситуация. В традиционной всегда мужчины