пришла пора нам подойти поближе, присмотреться к неброским узорам на обоях и вытащить Каттнера на свет.

Просматривая содержание этого сборника, я, к своему ужасу, обнаружил, что не могу найти рассказа, который мог бы служить визитной карточкой автора. У Каттнера есть произведения серьезные, есть незамысловатые. Его нельзя причислить к авторам научной фантастики, юмористической фантастики или фэнтези, хотя он писал и то, и другое, и третье. Если бы он прожил дольше, то наверняка стал бы источником головной боли для критиков и библиотекарей, которые любят лепить на писателей ярлыки, чтобы аккуратно расставить по полочкам.

Каттнер и для самого себя был источником головной боли. Первый его напечатанный рассказ, «Кладбищенские крысы», был причислен к классике жанра сразу же после публикации в «Weird Tales», а ведь Генри тогда был еще подростком. Быстрая слава, которую принес ему этот рассказ, относящийся скорее к жанру «хоррор», но все равно блистательный, смущала Каттнера, и когда спустя годы кто-нибудь упоминал «Кладбищенских крыс», Генри погружался в тягостное молчание. Он вовсе не рвался стать этаким Лавкрафтом низшей лиги.

Долгое время он пробовал и испытывал свой дар. За эти годы он написал десятки ничем не примечательных рассказов для различных дешевых журналов, печатающих фантастику, пока однажды, пережив в себе Тома Смита, Джона Колье и Роберта И. Говарда, не воплотился в наконец-то состоявшегося Генри Каттнера.

Когда наступил переломный момент? Каким образом автор бульварного чтива превратился в писателя высшего уровня? Пожалуй, можно было бы сослаться на полдюжины рассказов, опубликованных в великолепном журнале Кэмпбелла «Unknown». Однако я лучше упомяну два других, опубликованных в «Astounding», по прочтении которых у нас глаза полезли на лоб и челюсти отвисли. Эти рассказы, «Твонк» и «Все тенали бороговы», мне особенно дороги, потому что почти сразу по завершении Каттнер дал мне их, чтобы я дома прочитал и изучил. Тогда я понял то, что теперь стало общеизвестным. Я держал в руках два рассказа, которые ярко выделялись на фоне всего написанного в этом жанре.

Тогда было трудно предугадать, какой толчок дадут эти рассказы другим фантастам. Однако и авторы с именем, и начинающие написали впоследствии в общей сложности около сотни подражаний. К этим подражателям я причисляю и себя. Глубоко сомневаюсь, что «Урочный час» и, если уж на то пошло, «Вельд» соскочили бы с валика моей пишущей машинки, если бы фантазия Каттнера не проложила им дорогу.

Все это очень печально, если вспомнить, как рано умер Генри Каттнер. У него было то, что мы все ценили и любили: бездна идей и любовь к литературе. Он не относился к тем легкомысленным циникам, что приходят в журналы или на телевидение в стремлении заработать по-быстрому. Ему было не по душе писать ради денег. Настоящее счастье для него заключалось в том, чтобы бродить по библиотеке, открывая для себя новых писателей и новые точки зрения на человека, предложенные психологами или другими учеными. Он успел начать экспериментировать с сюжетами, частично представленными в этом сборнике, его интересовало самосознание роботов, машинный интеллект и человек, потерявшийся среди этих машин.

Жаль, что он не дожил до времен Кеннеди — Джонсона — Никсона, когда компьютеры действительно вошли в человеческую жизнь, до тех невероятно противоречивых лет, когда мы ступили на Луну и робко стали подбираться к звездам. Каттнер, который, слава богу, был совершенно аполитичен, мог бы открыть нам глаза на тайны нашей политтехнологической цивилизации — на что нынешние «модные писатели» совершенно не способны, поскольку их болтает влево-вправо. Каттнер нигде не состоял, ни к кому не принадлежал. Он принадлежал всем нам. Хорошо бы в сегодняшнем мире, где все делится на черное и белое, правильное и ошибочное, было поменьше мейлеров^[6] и побольше каттнеров…

Тут мы вновь возвращаемся к вопросу о том, почему имя Каттнера оказалось полузабытым поклонниками фантастики.

Безусловно, отчасти тому виной как раз его нежелание участвовать в политических спорах. Стоит упомянуть Воннегута, как тут же появляется добро и зло. Аналогично дело обстоит с Оруэллом. И с Хайнлайном, с Уэллсом и даже с Верном. Ведь, в конце концов, это же Верн придумал безумца Немо, зеркальное отражение безумца Ахава.^[7] Немо скитается по миру, втолковывая принципы морали милитаристам, которые еще более безумны, чем он. Более того, Верн был величайшим проповедником гуманистических идей, он говорил: у вас есть разум, так используйте его, чтобы управлять своим сердцем; у вас есть сердце, так используйте его, чтобы управлять разумом; и у вас есть руки, чтобы изменить мир. Голова, сердце, руки — возьмите все это и воссоздайте Эдем.

Большинство фантастов в той или иной степени норовят совершить революцию нравов и просветить нас ради нашего же блага. Когда на этом поле решили попробовать свои силы Бернард Шоу и Бертран Рассел, было нетрудно предсказать (что я и сделал в случае с лордом Расселом), что они заделаются революционерами нравственности и с этих высот будут поучать и править. В большей степени это, конечно, относится к Шоу. Рассел недавно снизошел до рассказа, но рассказ был фантастический, и от него так и разило нравоучениями.

Из вышесказанного становится очевидно, в чем просчитался Каттнер — если только это был просчет, с чем я лично не согласен. Нельзя постоянно делить все на плохое и хорошее, нельзя с утра до ночи размышлять с политической точки зрения. Так можно в конце концов стать Истинно Верующим — или, что то же самое, Совершенно Чокнутым.

Каттнер не сумасшедший и не особенно ловок в искусстве joie de vivre.^[8] Он убийственно спокоен. Если он и прославляет что-либо, вы об этом ни за что не догадаетесь.

Я не могу припомнить, чтобы он с жаром высказывался о политике или политиках. Когда нам девятнадцать или двадцать лет и на дворе лето, мы, бывает, носимся с полубезумными идеями технократии, социализма или сайентологии. Потом лихорадка отступает, туман рассеивается, а мы не можем понять, что это было и почему некоторые друзья отказываются с нами разговаривать, пока не убедятся, что из волосатых полит-горилл мы снова превратились в людей. Так вот, если в жизни Каттнера и был такой год или месяц, мне ничего об этом не известно. И в произведениях его это не проявляется. И раз в книгах Каттнера нет той, говоря современным языком, Идейности с большой буквы, его ставят ступенек на десять ниже Оруэлла и на двадцать ниже Воннегута. Надо ли говорить, что это стыд и позор? Нам нужен вовсе не политический уклон или черно-белая раскраска. Нам нужно