взрывателем, когда жахнет, непонятно.
— И у Авруцкого то же?
— Не знаю, — врач снял пенсне и протёр его мягкой фланелью, — но причина, несомненно, есть.
— «Конечно, есть, ещё как есть», — подумал Авруцкий.
Он впервые признался себе в том, что испугался бесконечности и принципиальной непознава-емости мира, не хотел с этим смириться, ради этого отступился от Вали, болезнь которой мешала осуществлению его страсти к познанию. Именно поэтому он ушёл из медицины с её неопределённостью и занялся физикой.
Всю последующую жизнь он пытался понять, каким образом из колеблющийся зыбкой основы бытия, элементарных частиц и мерцающих полей может возникнуть хоть что-то неслучайное. Весь мир, всё вокруг было текучим, постоянно меняющим очертания. «Бог в кости не играет» — вспомнил он расхожую фразу Эйнштейна. Как бы не так, — шахматы он оставил людям, а вот шиш-беш его любимая игра, постоянно подбрасывает кости, времени у него много, вот и выскакивают изредка немыслимые варианты.
Он вспомнил, что ему рассказывал Гришка о Виленском гаоне. — Представляешь, — говорил Гришка, поглаживая свою пегую бороду, — евреи готовятся к ежегодному Судному дню, Йом Кипуру, заранее. Десять дней после встречи Нового года они, знаешь, чем заняты? Думаешь, празднуют? Танцуют и водку пьют? Празднуют, конечно, но по-особенному. И праздник этот — это праздник десяти дней покаяния, очищения души. В эти десять дней надо вспомнить, не обидел ли ты кого-нибудь за прошедший год поступком или словом, а это может быть и грубое слово, и насмешка, и пренебрежение; и не только вспомнить, но найти этого человека — и успеть попросить у него прощения, и это даже более важно, чем прегрешения перед Всевышним, будь он благословен. Ведь Всевышний милосерден и Он успеет тебя простить, а вот, если человек, у которого ты не успел попросить прощения, вдруг умрёт, то твоя душа после твоей смерти так и будет скитаться между мирами. Так вот однажды перед Йом Кипуром, Виленский гаон[1], который всегда был в ровном спокойном расположении духа, стал неузнаваем. Он перестал спать, был неразговорчив, под глазами у него образовались тёмные круги, он дольше обычного уединялся и на лице застыло выражение глубокой скорби. Один из учеников решился и спросил его, не нужна ли какая-либо помощь. Рав ответил, что ему никто не в силах помочь, так как он забыл, что он делал в течение пятнадцати минут одного из дней прошедшего года. И, увидев немое изумление своего ученика, добавил, что раз он не помнит эти пятнадцать минут, то, наверное, он вытеснил их из сознания, потому что совершил что-то недостойное. И если он не вспомнит, то не сможет попросить прощения и очиститься.
Этот рассказ тогда поразил Авруцкого. Он считал, что обладает очень неплохой памятью, но помнить каждую минуту своей жизни?!
Авруцкий подошёл к столу, поставил на него рюмку и мимо застывших, как в финальной сцене «Ревизора», жены и Мальцева вышел в сад. Глубокая тёмная чаша неба, уже начавшая светлеть по краям, опрокинула на него редкие мерцающие крупинки звёзд. — «Звёздное небо над головой и нравственный закон внутри нас», — вспомнил он Канта. Авруцкий вернулся в комнату. — Вы правы, доктор, — обратился он к врачу, — я слишком увлёкся звёздами и предал Валю. Утром Авруцкий выехал в Ленинград. В институт он больше не вернулся. Валю он нашёл в доме инвалидов в Пушкине, снял там квартиру, ходил к ней ежедневно, затем устроился туда на работу сторожем. С приезжавшими к нему сотрудниками института и женой говорил отчуждённо. Возвращаться в институт наотрез отказался, причины объяснять не стал. Валя так ничего и не вспомнила, но постепенно привыкла к Авруцкому и их часто видели гуляющими вместе по дорожкам Екатерининского парка, куда Валю с ним отпускали. Умерли они с разницей в один месяц три года спустя. Похоронены рядом на местном кладбище. Те, кто знал Авруцкого в эти последние три года жизни, рассказывали, что он был спокоен, почти ничего не говорил, зато слушать умел, как никто другой.
Авруцкий подошёл к столу, поставил на него рюмку и мимо застывших, как в финальной сцене «Ревизора», жены и Мальцева вышел в сад. Глубокая тёмная чаша неба, уже начавшая светлеть по краям, опрокинула на него редкие мерцающие крупинки звёзд. — «Звёздное небо над головой и нравственный закон внутри нас», — вспомнил он Канта. Авруцкий вернулся в комнату. — Вы правы, доктор, — обратился он к врачу, — я слишком увлёкся звёздами и предал Валю. Утром Авруцкий выехал в Ленинград. В институт он больше не вернулся. Валю он нашёл в доме инвалидов в Пушкине, снял там квартиру, ходил к ней ежедневно, затем устроился туда на работу сторожем. С приезжавшими к нему сотрудниками института и женой говорил отчуждённо. Возвращаться в институт наотрез отказался, причины объяснять не стал. Валя так ничего и не вспомнила, но постепенно привыкла к Авруцкому и их часто видели гуляющими вместе по дорожкам Екатерининского парка, куда Валю с ним отпускали. Умерли они с разницей в один месяц три года спустя. Похоронены рядом на местном кладбище. Те, кто знал Авруцкого в эти последние три года жизни, рассказывали, что он был спокоен, почти ничего не говорил, зато слушать умел, как никто другой.