Бойков. Потом — Гаррис Хейл. Два равноправных члена первой экспедиции на звезды.

Она опускается в кресло и показывает на стул напротив. Он не садится.

— Do you understand me?

Надеясь сократить подробности и время встречи, она отвечает, тщательно подбирая слова:

— Yes, I understand you well, but it is difficult to speak.

На чужом языке даже брань звучит шуткой. Но ее усилия напрасны.

— О'key! Впрочем, теперь я могу с вами говорить по-русски. Now, it doesn't matter! — «Теперь это не имеет значения». Я правильно перевел?

Его голос неровен. Неожиданно она замечает, что глаза его вовсе не такие яркие. А крупные руки чуть заметно дрожат, когда он их поднимает… «Может быть, он совсем не так уж и счастлив?.. Этот Гаррис, который вернулся…»

Перед самым отлетом они поспорили. Николай был уверен, что его спутник будет в совершенстве владеть русским языком. Хотя может и скрывать это сначала. Она в душе была согласна. И все-таки возразила. Николай предложил пари. Приняла. Результат — по возвращению…

Возвращение!.. Это было единственным, ради чего она спорила. Держала пари, чтобы проиграть. Казалось, чем больше останется незаконченных дел, тем реальнее встреча. Ради нее она так много спорила с Николаем в последние предотлетные дни. Обрывала разговоры на середине — договорим потом. Суеверно откладывала дела, которые можно было закончить… Только ради встречи потом. И еще, чтобы убедить себя: это не надолго… Не навсегда. Чтобы заглушить тревогу, которая кричала в ней.

Гаррис тронул ее за руку:

— Ник просил передать это. Если не… Если встретимся мы. Не знаю что. Амулет?.. Он всегда носил его с собой.

В крупном мужском кулаке зажат маленький пластмассовый диск на металлической дужке. Дужка звякает, подрагивая. Это кассета мнемофона с сенсорной связью, — их последняя совместная работа с Николаем. Тоже незаконченная. В лаборатории под столом — рабочий макет. Они успели собрать только две кассеты. Одну Николай взял с собой. За это время она многое продумала заново и, конечно, могла бы закончить прибор и одна. Но это казалось предательством. И она ждала. Ждала все эти годы одна из всех.

Тихое звяканье металла прерывается коротким стуком кассеты о поверхность стола. Гаррис виновато посмотрел на часы.

— Простите, на минутку покину Вас… Скажу, чтобы не ждали, и отпущу машину.

Она кивнула головой. Зачем он приехал? Оправдаться в том, что вернулся? Но все понимали — полет к звездам — эксперимент со слишком многими неизвестными. И в его решении могли быть различные варианты. Вот — один из них. Гаррис вернулся, Николай — нет. Что может вернувшийся рассказать? Подробности гибели второго? Для всего мира их было двое. Для нее — один. Наверное, это эгоизм. Ведь Гаррис тоже для кого-то мог быть «один»? Пусть так. Сегодня ее это не трогает.

Пальцы тихо гладят диск мнемофона. Руки подняли его со стола, вставили фигурный ключ в сложный замок прибора, подключили питание. К гулу трансформаторов прибавился еще один. Чуть слышный. Исходящий из запыленного ящика под столом. Неожиданно она улыбнулась, укрепила кассету на голове. Он оказался теплым, этот маленький диск, слетавший с Николаем к звездам и теперь вернувшийся обратно без него Легко спрятался в густых волосах и зашептал пока неразборчиво о чем-то, что было известно ему одному.

Теплый, как ладонь Николая, когда тот прикладывал руку к ее уху и просил: «Отгадай, о чем я думаю?» Волна нежности, рожденная воспоминаниями, сменилась раздражением, когда снова хлопнула дверь.

— How do you feel?

Она машинально ответила:

— Fine, thanks, — ответила, пожалуй, быстрее, чем хотела, и более резко. Но Гаррис не обратил на это внимания. Он вернулся более уверенным, чем в начале разговора. Помог допинг? Может быть… Голос его звучал ровно.

— С Николаем до полета мы не встречались, вы знаете. Может быть, это и хорошо. Каждый день приносил маленькие открытия. И мы не надоедали друг другу однообразием. Николай был идеальным спутником. Спокойным в любой обстановке, уравновешенным. Отлично знал дело. А его хватало. С первых же минут полет протекал сложно…

Это было дней за десять до старта. Она еще ничего не знала. Вечером, после концерта в Филармонии, они возвращались. Пошел дождь. Сильный, но теплый, июльский. От такого не хочется прятаться, а наоборот приятно бежать, шлепая по лужам босыми ногами, повторяя с бесшабашной отчаянностью, что все равно ты промок, промок до нитки, до последней клеточки, спасая туфли на высоком тоненьком каблучке, который девушки всего мира называют «шпилькой».

На улице старого города она споткнулась. Упала, расшибла коленку. И Николай подхватил ее на руки. Ничего особенного, конечно. Но ей казалось, что с той минуты началось долгое, долгое, почти бесконечное плавание. Они были нераздельны под веселым и ласковым, теплым летним дождем. Их плавание не имело начала. Оно было вечным. Оно родилось вместе с ними. Все, что было раньше, значения не имело. И не могло иметь конца.

У дома Николай поставил ее на ступеньку. Теперь они были почти одинакового роста, и на цыпочках ей стало совсем просто заглянуть в его глаза.

— …Мы финишировали в пять утра по ракетному времени. Вышли на круговую орбиту и стали готовиться к высадке.

Зачем он ей все это рассказывает? Как отчет звучат слова. Холодно и бесстрастно. Слова, слова… Когда-то говорили, что они даны человеку, чтобы скрывать свои мысли.

— Десантный корабль сразу вошел в плотные тучи. Атмосфера планеты была до предела насыщена электричеством. И мы летели окруженные ореолом, содрогаясь от непрерывных разрядов. Радары пришлось выключить. Все равно в этой мешанине все приборы показывали нуль глубины. Садились вслепую. Николай вел корабль, и нам повезло. Мы не пропороли брюха острыми скалами и не провалились в бездонную трещину, не скатились с уступа и не утонули. Короче говоря, когда жалюзи из жаропрочного сплава освободили иллюминаторы, мы увидели, что корабль стоит на ровной площадке, размерами с бейсбольное поле. Не хватало только газона.

Она не сняла кассеты мнемофона сразу, когда Гаррис только вошел. А теперь сделать это было уже неудобно. Получилось бы, что она проверяет рассказ… Впрочем, может быть, она специально, уговаривала себя относительно этого «неудобно». Прибор словно переносил ее в то время, когда Николай был рядом. Запись сенсограммы помогала глубже чувствовать то, о чем рассказывал Гаррис. Ее охватило впечатление, будто Николай тоже здесь, пусть незримо. Он комментирует рассказ, обращает ее внимание на мелочи, которые она наверняка бы упустила. Постепенно крепла сенсорная связь, и она училась различать малейшие оттенки чувств.

По мере того, как