темноты, ощущений и жажды, к которым теперь присовокупляется низкий, гудящий фон, словно от высоковольтных линий передач, раскалывающий изнутри голову. Надышавшись паров канализации, извергнув из себя слизь и грязь, я сползаю на пол и теперь могу почти безболезненно поглощать воду, глотая, глотая и глотая ее до бесконечности, охлаждая в ней язык, счищая им осадки жажды с зубов и десен, как наросты на днище корабля, выплевывая противные ошметки, если их не подхватывало течение и не уносило в желудок.

Вода пропитывает все тело, дряблые кожа и мышцы напрягаются, из суставов уходит скрип и боль движения по сухому, внутренности разрастаются, расправляются, разбухают, занимая отведенные им места, избавляя от странного и пугающего ощущения пустоты, когда кажется, что половина всех нужных для жизни органов удалена пьяным хирургом, решившим таким методом избавить меня от желаний есть, выпивать, сношаться, подарив взамен безмерное счастье покоя, апатии, созерцания и медленного угасания выпотрошенного организма.

Моя жажда не является исключительно телесной, иначе я давно бы уже насытился и отвалился от крана, надувшись клещом, колыхая округлившимся брюхом, словно проглотил аквариум, отрыгивая кусочки ржавчины и испытывая тошноту пресыщенности даже от шума воды в трубах и ее капели из-под ванны. Но ничего подобного нет, не наступает, что-то заставляет меня не переставать пиявкой глотать жизнетворный поток, наслаждаться, чувствовать упоение от растянувшегося желудка, наполненного кишечника и работающих почек, а потом, когда физические резервы организма исчерпываются, я испытываю сильнейший приступ тошноты, все, с таким трудом и желанием заглоченное, извергается, вынося отвратную жижу с какими-то комочками и чудовищным запахом, уходящую в сток ванны не как обычная вода, то есть водоворотом, а студнем, коллоидом, неохотно протискиваясь в сливное отверстие с противным хлюпаньем, повисая на решетке студенистыми соплями.

Циклы повторяются множество раз, я не считаю их, но мне кажется, что уже целую вечность испытываю муки, насланные в наказание… За что? Еще не знаю, еще не наступил этот греховный миг в пространстве без времени, но он на подходе — каких-то пару тысячелетий, и я украду пригоршню зерна с общинного поля, или выкраду тайну адского огня, на котором так хорошо поджариваются свинина и человеческая плоть, кричащая сквозь горящую кожу, кажется, что-то о пощаде и милосердии, об истине и справедливости.

Или, может, я наказан теперь за добро? Чрезмерное добро, которое потакает злу, подставляет ему вторую щеку для удара и лишь увещевает палача не резать невинную жертву, а когда это все же свершается, то находит оправдание для его злодеяний. Не так страшно отсутствие добра, понимаю я, как — добро чрезмерное, подавляющее, предельное, способствующее его оборотной стороне, его неразлучному спутнику, приятелю, другу, любовнику, близнецу, злу.

Мысль о греховности добра, чистая, пронзительная догадка, без всяких аргументов, ссылок, цитат, на уровне врожденной идеи, настолько поражает, что я давлюсь и все же пропускаю внутрь некий тяжелый, увесистый, гладкий шарик, словно мячик пинг-понга, скачущий, прокатывающийся по моему пищеводу и тяжело падающий в желудок, за ним следует второй, третий, мне становится совсем ужасно, и с очередным отливом изо рта выпадают блестящие капли, смахивающие на шарики подшипника, четко выделяющиеся в мути рвоты, и в них я с ужасом признаю ртуть. Шарики, как намагниченные, притягиваются друг к другу, сливаются, теряя свою округлую форму и превращаясь в небольшую тяжелую лужицу с подвернутыми внутрь краями, которая медленно сползает неповоротливым живым существом по наклонному дну ванны в выемку для ягодиц, уже заполненную грязной водой, постепенно уходящей в ржавые каверны.

Я наклоняю голову в другую сторону, заставив себя наконец-то оторваться от крана, превратившего меня в сумасшедшего наркомана, и, сопротивляясь немедленным позывам опять накачиваться водой, слежу за ядовитым осколком зеркала, чей отблеск отнюдь не режет моих глаз и они спокойно вглядываются в путеводный зайчик. Я ни о чем не думаю, полностью поглощенный, загипнотизированный созерцанием ртути, которая уже подползает к роковому месту, бесцеремонно раздвигая попадающиеся на пути капли, маленькие и большие лужицы, покорно уступающие место металлической амебе, замирает на первом прободении жестяной шкуры, совсем юном и крохотном, и я решаю, что жидкое зеркало минует его без потерь — так же невозмутимо, степенно, самоуверенно.

Но ее идеально гладкая поверхность на мгновение прогибается, приобретает форму красных кровяных тельц, этакий недоразвитый бублик, не обзаведшийся собственной дыркой, затем ртуть выпрямляется, по инерции вспучивается, опадает, и вот она уже покрыта мельчайшими волнами-морщинами и очень напоминает крохотное живое существо, быстро-быстро дышащее от страха или от бега, или просто от сумасшедшего по скорости метаболизма. Лужица заметно усохла, и я догадываюсь, что спонтанное проявление ее внутренней жизни объясняется потерей крохотной капельки, все-таки провалившейся сквозь каверну, и теперь амеба быстрого серебра будет двигаться уже не так нагло и самоуверенно, с каждым миллиметром перемещения все быстрее и быстрее усыхая, выпадая тяжелым ртутным дождем на мокрый пол.

Единение металлического организма закончилось, так как там, внизу, нет места для встречи и слияния, среди всех впадин и выступов цемента, осколков и целых плиток, влипшие когда-то в раствор под какими-то немыслимыми углами, что никак нельзя объяснить пьяной невменяемостью мастеров, а скорее — новой технологией ремонта, когда на пол щедрым жестом выливался жидкий, коричневый замес, пахнущий тухлятиной, словно в песке, на котором он готовился, сгнило несколько трупиков собак и кошек, затем толкли в жестяном корыте такую же неаппетитную, блеклую казенную плитку, разбивая ее молотком, а потом осколки той же щедрой рукой раскидывались по раствору, втаптывались в него кирзовыми сапогами и сверху припорашивались плиточной пылью и крошкой. Ходить по этому было невозможно, а смотреть — невыносимо. Все равно, что спать в кровати на хлебных крошках — не больно, но кожа не терпит их слабое царапанье и щекотку, и приходится с трудом выныривать из сна, качаясь от полупробуждения и чуть ли не падая от резких движений, необходимых для сдирания простыни с кровати, ее отряхивания и расстилания, когда глаза закрыты, а вестибулярный аппарат барахлит и заедает.

В свое время пришлось выкроить из старого паласа небольшой круглый огрызок и постелить его перед ванной, чтобы