страху вжался.
Тут только дошло до Ивана, что стряслось, понял он, обо что споткнулся: рука его на грудь натолкнулась, из которой липкое что-то сочилось, и кровь это была, не иначе, Аликина кровь.
— Зажигай лампу! — ревет Иван, себя не помня.
Осветилась комната, и поплыло все у Брусаки перед глазами: тихонько лежит Алика, будто уснула, и все еще из груди ее струйками слабыми-слабыми струится молодая кровь. Кинулась, горемычная, прикрывать Ивана, да под самую пулю и угодила. Вот оно как на свете бывает. Женщина, если кого возненавидит, проклянет до девятого колена, а уж если полюбит — жизни не пожалеет. Не от разума она так поступает, а от сердца, старики давно уже эту истину знают.
Что там дальше случилось, сказать не могу; знаю только, что в эту же ночь помер и Косто Миялчов — удар его хватил. И много тогда появилось догадок насчет двух этих смертей: одни говорили, что старый козел из ревности порешил Алику, другие — что какой-то бедолага ограбленный за муки свои отплатил старому лихарю, и другое всякое говорили, но до правды так и не добрались.
Иван Брусака, к утру на мост воротившись, свалился, больной. Три месяца прохворал, едва от смерти отбился. А как в память пришел, подняли уж мост. Только ни единого разу не ступил на него Иван Брусака, даже когда в город по делам отправлялся, ниже всегда реку переходил, через брод, сворачивал на дорогу и шел не оглядываясь, куда надо.
Так и ходил — целых двадцать лет так ходил.
И вот теперь, как минули эти годы, подумалось отчего-то Ивану: похоже, самое время на Аликину могилку сходить, поклониться. С вечера он это подумал и утром, сами знаете, тронулся в путь. И застучал гнедой конь копытами по асфальтовой уж теперь горбине старой дороги, и солнце будто притаилось вверху и все приговаривало: А-ли-ка, А-ли-ка, А-ли-ка… А может, это выцокивали подковы гнедого конька.
Нет, я еще не закончил, эта история, почитай, без конца, без начала, с той поры повелася, как мир стоит, но у меня-то для нее край приготовлен. Да и дело теперь побыстрей пойдет, потому как мотоцикл в нашу историю въехал. И он тоже выскочил из села Горун, задержался малость, позднее двух старших Брусаков выехал, зато мчался, словно из лука стрела, а на мотоцикле — молодой парень. Третий, значит, уже Брусака, что тронулся этим утром по древней дороге, — Васил Брусака, Ивана сын, деду Курташу, выходит, внук. Пыр-пыр-пыр — летит мотоцикл по дороге, и видит Васил впереди себя двух путников: пеший уже к реке приближается, точно букашка издали, верхий чуть позади, так на своем коне восседает, словно он всему миру владыка. Знаем мы уже, какие мысли деда Курташа одолевали, и про что Иван Брусака тревожился, знаем; ну да у Васила — у того думки попроще: вот мол, двадцать минут всего до работы остается (он на заводе работал), а надо еще успеть заскочить в город, Марию захватить. Вместе они работали на заводе, и каждое утро Васил за ней заезжал. Вот он и поддавал газу. Кружится все вокруг него, поле словно в пляс пустилось, а он летит себе да летит. И пяти минут не прошло, как настиг он всадника на гнедом коне, глядит — это отец его. Замедлил ход, поприветствовал: — Мир на дороге, добрый путь! — Путь-то путь, да не к нам будь, — ответил Иван, зло этак ответил. — Гляди-ка, ты чего сердишься? — А ты чего за мной гонишься? — За тобой? Вот еще! Я — за любовью! Сказал так, засмеялся во все горло и дальше полетел по старой дороге. И снова все вокруг него закружилось, в пляс пустилось окрестное поле. И пяти минут не прошло — он уж и другого, что букашкой казался издали, настиг, глядит — это дед его. Замедлил ход, поприветствовал: — Мир на дороге! — И тебе добрый путь! Спешишь? — отозвался со вздохом Курташ Брусака, остановился, спину выпрямил и отер лоб платком. — Спешу! — Знаю я, куда ты спешишь. Спеши, твое теперь время.
Тихо журчала река, временами из гнезда в чащобе откликалась птица, та самая, от которой душа рвется на части у человека; где-то в стороне от дороги, над рекой, люди, сбившись в бригады, сновали по заводскому двору; тут и молодой Брусака работал. Дед Курташ добрался наконец до чешмы, что выстроена была отцом Салкиным, Айдил-бабой Менеменджи-оглу, на помин ее несчастной души. Добрался, уселся в тени плакучей вербы, выросшей возле самой чешмы. Эх, где они, усачи голубые, что дарил я когда-то Салке, где и она сама, моя Салка… Подумал так и громко взмолился: — Господи, спаси и помилуй, что поминаю я женщину чужого закона, да уж больно хороша была Салка… Медленно присомкнулись старые глаза деда Брусаки, и сызнова его опахнуло былое: и старый хан, и зеленое облако вербовое, и Салка… Когда это было, когда? Так и сидел, утонув в давнишнем, пока на дороге не заслышался конский топот. Открыл глаза — сын его, Иван, едет, разглядывает белый каменный мост, словно гадает, по нему ли проехать или по новому, выстроенному два года назад. Не знал старик, что Иван впервые, с тех пор как стоит этот мост, так вот его разглядывает, только подумал: гляди ты, куда это мы все трое пустились в такую рань? А Иван Брусака уже на чешму глаза перевел — сидит там какой-то дед под ивой в тени. — Отец, — спрашивает, — ты чего здесь? — У меня дело спешное, — отвечает Курташ, — из нас троих мне больше всех к спеху, сроки мои подходят, сколько еще передумать надо… — Да и мне поторапливаться пора, — говорит Иван, — то ли есть оно, это время, то ли нет, кто знает, надо приготовляться. Пыр-пыр-пыр — затарахтел мотоцикл, и оба примолкли. Примолкли и на дорогу глядят. По ней парень летит, за парнем, крепко его обхватив руками, — девушка. Парень, ясное дело, Васил, а девушка… Нет, про девушку я пока помолчу. Ишь как быстро до города и назад обернулся. Подъехал Васил к отцу и деду, мотоцикл придержал и говорит: — Ну, старички, есть у меня еще время, три минуты в запасе, так что поглядите на мою девушку. Глядеть глядите, а насчет того, люба она вам или нелюба, не печалуйтесь. Люба, нелюба, все равно моя будет! И дунул дальше по старой дороге.
Перед тем как мотоциклу с места сорваться, девушка, что с Василом ехала, на деда Курташа да на Ивана Брусаку глянула, так просто глянула, что, мол, за люди такие. А они обомлели прямо, будто громом обоих хватило, стоят как околдованные, смотрят вслед, и древняя перед ними дорога, брошена, точно сабля, позабывшая лютые битвы, потерявшая давнюю славу, а по острию сквозь грозные блики давних сражений мчится во весь опор молодой Брусака. Его-то куда заведет этот путь, столько раз выручавший верным своим горбом отца и деда? Правду сказать, я и сам не знаю. Вот про девушку с мотоцикла знаю, знаю, отчего застыли как
Нет, я еще не закончил, эта история, почитай, без конца, без начала, с той поры повелася, как мир стоит, но у меня-то для нее край приготовлен. Да и дело теперь побыстрей пойдет, потому как мотоцикл в нашу историю въехал. И он тоже выскочил из села Горун, задержался малость, позднее двух старших Брусаков выехал, зато мчался, словно из лука стрела, а на мотоцикле — молодой парень. Третий, значит, уже Брусака, что тронулся этим утром по древней дороге, — Васил Брусака, Ивана сын, деду Курташу, выходит, внук. Пыр-пыр-пыр — летит мотоцикл по дороге, и видит Васил впереди себя двух путников: пеший уже к реке приближается, точно букашка издали, верхий чуть позади, так на своем коне восседает, словно он всему миру владыка. Знаем мы уже, какие мысли деда Курташа одолевали, и про что Иван Брусака тревожился, знаем; ну да у Васила — у того думки попроще: вот мол, двадцать минут всего до работы остается (он на заводе работал), а надо еще успеть заскочить в город, Марию захватить. Вместе они работали на заводе, и каждое утро Васил за ней заезжал. Вот он и поддавал газу. Кружится все вокруг него, поле словно в пляс пустилось, а он летит себе да летит. И пяти минут не прошло, как настиг он всадника на гнедом коне, глядит — это отец его. Замедлил ход, поприветствовал: — Мир на дороге, добрый путь! — Путь-то путь, да не к нам будь, — ответил Иван, зло этак ответил. — Гляди-ка, ты чего сердишься? — А ты чего за мной гонишься? — За тобой? Вот еще! Я — за любовью! Сказал так, засмеялся во все горло и дальше полетел по старой дороге. И снова все вокруг него закружилось, в пляс пустилось окрестное поле. И пяти минут не прошло — он уж и другого, что букашкой казался издали, настиг, глядит — это дед его. Замедлил ход, поприветствовал: — Мир на дороге! — И тебе добрый путь! Спешишь? — отозвался со вздохом Курташ Брусака, остановился, спину выпрямил и отер лоб платком. — Спешу! — Знаю я, куда ты спешишь. Спеши, твое теперь время.
Тихо журчала река, временами из гнезда в чащобе откликалась птица, та самая, от которой душа рвется на части у человека; где-то в стороне от дороги, над рекой, люди, сбившись в бригады, сновали по заводскому двору; тут и молодой Брусака работал. Дед Курташ добрался наконец до чешмы, что выстроена была отцом Салкиным, Айдил-бабой Менеменджи-оглу, на помин ее несчастной души. Добрался, уселся в тени плакучей вербы, выросшей возле самой чешмы. Эх, где они, усачи голубые, что дарил я когда-то Салке, где и она сама, моя Салка… Подумал так и громко взмолился: — Господи, спаси и помилуй, что поминаю я женщину чужого закона, да уж больно хороша была Салка… Медленно присомкнулись старые глаза деда Брусаки, и сызнова его опахнуло былое: и старый хан, и зеленое облако вербовое, и Салка… Когда это было, когда? Так и сидел, утонув в давнишнем, пока на дороге не заслышался конский топот. Открыл глаза — сын его, Иван, едет, разглядывает белый каменный мост, словно гадает, по нему ли проехать или по новому, выстроенному два года назад. Не знал старик, что Иван впервые, с тех пор как стоит этот мост, так вот его разглядывает, только подумал: гляди ты, куда это мы все трое пустились в такую рань? А Иван Брусака уже на чешму глаза перевел — сидит там какой-то дед под ивой в тени. — Отец, — спрашивает, — ты чего здесь? — У меня дело спешное, — отвечает Курташ, — из нас троих мне больше всех к спеху, сроки мои подходят, сколько еще передумать надо… — Да и мне поторапливаться пора, — говорит Иван, — то ли есть оно, это время, то ли нет, кто знает, надо приготовляться. Пыр-пыр-пыр — затарахтел мотоцикл, и оба примолкли. Примолкли и на дорогу глядят. По ней парень летит, за парнем, крепко его обхватив руками, — девушка. Парень, ясное дело, Васил, а девушка… Нет, про девушку я пока помолчу. Ишь как быстро до города и назад обернулся. Подъехал Васил к отцу и деду, мотоцикл придержал и говорит: — Ну, старички, есть у меня еще время, три минуты в запасе, так что поглядите на мою девушку. Глядеть глядите, а насчет того, люба она вам или нелюба, не печалуйтесь. Люба, нелюба, все равно моя будет! И дунул дальше по старой дороге.
Перед тем как мотоциклу с места сорваться, девушка, что с Василом ехала, на деда Курташа да на Ивана Брусаку глянула, так просто глянула, что, мол, за люди такие. А они обомлели прямо, будто громом обоих хватило, стоят как околдованные, смотрят вслед, и древняя перед ними дорога, брошена, точно сабля, позабывшая лютые битвы, потерявшая давнюю славу, а по острию сквозь грозные блики давних сражений мчится во весь опор молодой Брусака. Его-то куда заведет этот путь, столько раз выручавший верным своим горбом отца и деда? Правду сказать, я и сам не знаю. Вот про девушку с мотоцикла знаю, знаю, отчего застыли как