себе возьми… Ты ее не бросай гляди… Ванюшке, унуку, от меня отдай… Иван-воин в мужичьем деле в помогу… ты гляди…»

— Мам, — тихо позвал Василий с больно и страшно заколотившимся сердцем, но она, вытолкнув из себя замирающий, как бы остывающий последний шепот, теперь все старалась не отпустить его глаза и все пыталась оторвать голову от подушки, Василий все время как бы в себе чувствовал это бесплодное усилие матери, и ему было тяжело и мучительно неловко. Он почувствовал у себя за спиной присутствие жены, оглянуться он не успел. У матери слабо всхлипнуло где-то в груди, в горле, и тотчас голова ее скатилась вбок, лицом к стене. Василий подождал, почему-то не вставая с колен, но отодвигаясь все дальше и дальше от кровати.

Он натолкнулся затылком на что-то теплое, это были руки жены…

— Что ты, Вась, ждали ведь, — приглушенно и как-то буднично сказала она и помогла ему встать.

Василий качнулся, слабость была во всем теле, и в ушах назойливо звенело.

— Три часа ночи-то, самая глухота, — опять почти шепотом сказала Валентина, слегка всхлипнула, подошла к постели и как-то очень просто выладнала голову покойной, избегая вглядываться в полуприкрытые стекленевшие глаза, закрыла их легким движением пальцев, затем подвязала платком челюсть. Она еще свела на грудь высохшие, почти неслышные руки свекрови и связала носовым платком большие пальцы обеих рук, чтобы они не разъезжались. Василий смотрел на жену во все глаза, затем, вздрогнув, опять почувствовал, что в голове плывет, и хотел открыть форточку.

— Не надо, подожди, нельзя пока, — остановила его жена, и он не стал спрашивать, почему нельзя и откуда она знает, что нельзя. — Еще душа с телом не разошлась, она еще нас слышит…

«Экую чепуху городит баба», — подумал Василий, но что-то в ее словах как бы осветило все по-иному, комната, давно не проветриваемая (мать всегда боялась простуды), была знакома до мельчайшей подробности, но теперь, после слов Валентины, что-то неуловимо изменилось вокруг, словно чей-то тихий вздох опять потряс всю душу Василия, и только теперь он понял, что матери уже нет и никогда больше не будет, и он уже не услышит ее плавной, слегка медлительной речи, и его больше не остановит ее взгляд, если случится впасть в полный раскрут, что-то опять сверкнуло и простонало в душе, и он, сдерживая непрошеные слезы, торопливо вышел в другую комнату, затем на кухню, сел к столу, тяжело опустив голову на руки. Скоро подошла и Валентина, села напротив, он видел ее уставшее лицо, не отдохнувшие после работы глаза.

— Ну вот, теперь хоронить надо, — сказала Валентина. — Поди, рублей пятьсот уйдет, а надо.

— Надо, — согласился Василий, совершенно отчетливо понимая, о чем сейчас думает жена и что хочет сказать дальше.

— Какая разница, где лежать после смерти, — услышал Василий далекие и какие-то бесцветные слова, но он был так опустошен, что не смог даже возмутиться. — Ты, может, Вась, выпьешь? Да, может, поспишь, а то с утра делов при, валит…

— Если есть, выпью…

— Есть.

Василий не заметил, откуда и как перед ним появилась непочатая пол-литровая бутылка, стакан и тарелка с солеными огурцами.

— Еще стакан-то поставь, — сказал Василий, ловко скручивая с головки податливую фольгу и вспоминая то время, когда такие бутылки закупоривались самыми настоящими пробками и мужики в Вырубках ловко выбивали их ладонью в донышко.

— Да я не буду, Вась, — стала отказываться Валентина, — а то на ходу так и свалюсь…

— Поставь, — потребовал Василий, хмурясь, и Валентина, быстро взглянув на него, добыла из настенного шкафчика еще один стакан и осторожно, без стука, поставила на стол. Василий налил себе почти вровень с краями, а ей с четверть стакана, молча глядя друг другу в глаза, они выпили, а Валентина, отщипывая от хлеба кусочек мякиша, задумчиво покачала головой.

— Уросливый же ты, Вась, — сказала она даже с какой-то ласковостью в голосе. — Я-то все вижу, все у тебя в глазах-то стоит. Ну что ты на меня-то ожесточился? Я, что ли, твой главный враг на земле? Эх, Вась, Вась… О семье же думаю да о сыне… Ну, повезешь в Вырубки, за триста верст, считай, ну и выйдет рублей на триста сверх… А где их взять?

А у тебя сын через полгода домой явится в одной шинелишке, ему и костюм надо, и куртку какую-нибудь, и туфли — в институт ведь хочет парень поступать… Вот тебе и думай как хочешь…

— В кассе взаимопомощи завтра возьму… может, рублей двести и дадут.

— Дадут, отчего же, — согласилась Валентина. — Так их все одно потом отдавать.

— Обещался же, — Василий, после водки всегда мягчавший, как-то даже несколько виновато взглянул на жену, словно ожидая от нее совсем иных слов, которые должны были убедить его окончательно.

Валентина лишь покачала головой, сейчас ей от усталости не хотелось спорить и что-то доказывать.

— Дорога какая сейчас? — неожиданно спросила она. — Пока ты до своих Вырубок доберешься, всю душу в лохмотья расшибешь. А там и могилы некому будет вырыть, вон четыре бабки на весь поселок остались.

— А никто тебя с бабками не просит, — все еще вяло отмахнулся Василий. — Сам довезу, сам вырою. Тоже, нашла чем пугать.

Теперь он достаточно твердо смотрел на жену, и в серых глазах у него постепенно проступала какая-то льдистость, Валентина хотела было убрать бутылку со стола, но он не дал, налил себе еще, выпил, уже не приглашая жену, теперь с ним бесполезно было говорить, и она подумала, что сегодня ей, видать, даже немного не удастся вздремнуть, и пожалела, что сына сейчас нет с ними. Василий сына всегда слушался, уважал за добрый и ровный норов, за то, что сын хорошо закончил школу, тут же Валентина с горечью подумала о том, что сын мог бы сейчас, повези ему, быть и в институте, и расстроилась.

— Василий, — все еще надеясь повернуть ход событий в иную стезю, Валентина даже подлила мужу в стакан, — может, Ванюшке сообщить, может, его отпустят хоть на пяток дней? Бабушка родная все-таки.

— Если отец или мать-отпускают, — сказал Василий. — А так-не-е, не вырвешь.

— Лег бы ты, Вась.

— Успею, належусь, — мотнул тяжелой головой в сторону покойной матери Василий. — Придет время, все належимся…

— Да уж, — неопределенно согласилась Валентина. — Может, кто потом и вспомянет и могилку-то наведает… а там будешь лежать, так никто и в самый великий праздник не вспомянет…

— Как так? — насторожился Василий, ожидая от жены нового подвоха и уже заранее готовый отвести любые ее слова и доводы.

— А так, отвезешь ты мать в Вырубки, ну а дальше?

Думаешь, так и наездишься за триста-то верст? Ну ты, может, раз в год и выберешься, а Иван? Ему когда? А уж твои да мои