кипрский Олимп, правда с годами порядочно оплешивевший, что рядом древний Пафос, что у нас в ногах одно из самый древних и самых знаменитых святилищ древнего мира, капище богини любви, великой богини материнства и плодородия Афродиты?

А знаете, — старик неожиданно приблизился ко мне и в мертвенном свете луны глаза его показались мне холодными и неприязненными, — мои студенты слушают меня также как вы сейчас, но им просто некуда деваться. Сегодня я в настроении и задержу вас еще немного. Они, невежды, считают меня эрудитом, ценят и покупают мои знания, и нет ничего смешнее этого. По сравнению с классными специалистами по древности, какие были и какие еще будут на свете, я такой же невежда, как и все. Теперь же, глядя на вас, такого молодого и красивого, мне вдруг стало больно и грустно, что за все годы моей преподавательской работы не нашлось хотя бы одного, кто бы сумел оценить не мои поверхностные и далеко не полные знания, а — извините за бахвальство — способность сопереживать, вживаться в миф, как бы заново выстрадать древнюю историю как часть своей биографии. Но это уже другой разговор.

Мы уже неделями осторожно просеиваем землю, расчищаем древнюю мозаику в одном из дворцовых залов. И вот сегодня я уже стирал с нее пыль, внимательно всматривался, рассчитывал красивые знаки, которыми передана одна из самых прекрасных сказок древности — о Тезее и его путешествии на Крит, об убийстве Минотавра и счастливом избавлении Тезея, которому удалось выбраться из страшного Лабиринта благодаря тоненькой ниточке любви, которую Ариадна дала своему возлюбленному. Наивная прелесть мифов порой проступает рельефнее, когда она воплощена в таком тяжелом и грубом материале, как камень, нежели в современном слове, куда более неуклюжем и невыразительном.

Я говорю так не потому, что обнаружил мозаичный рассказ всем известного мифа. Мне и в самом деле показалось, будто идея сказки получает здесь более рельефное, образное и непосредственное воплощение: человек, будь он даже такой мифический герой и красавец, как Тезей, обречен выбираться из темного Лабиринта, бороться с чудовищами, побеждать минотавров в самом себе и вокруг себя, держась за тонкую, но неимоверно прочную нить любви.

Однако я не хочу распространять свой вывод на всех и вся, — мне так и не стало ясно, что тогда старик имел в виду: тот вечер или нечто обобщенное — я не сумел разгадать, зачем художнику, впрочем в древности он назывался демиургом, а сегодня на нашем прозаическом языке это слово означает нечто вроде ремесленника, понадобилось в качестве увертюры поведать историю Дедала, а к середине ввести в действие вездесущую здесь, на Кипре, и особенно в Пафосе, богиню любви Афродиту!

Путешествие Дедала только топографически совпадает с путешествием Тезея, но это не объясняет их соседства в мозаичном панно. Более вероятна, однако трудно доказуема другая версия. Платон, для которого и Дедал, и его скульпторы также были уже мифом, говорит, что прародитель художников снабдил свое произведение каким-то внутренним механизмом, который приводил их в движение, смешивая с живыми. Может, моему мастеру понадобилась тень Дедала, его легендарные крылья, на которых он летал вместе со своим сыном Икаром, чтобы и он мог взлететь к высоким истинам мифа о Тезее и Ариадне, набраться смелости мифического героя, чтобы спуститься в Лабиринт на встречу с Минотавром?

Если нам повезет и мы увидимся снова, вы узнаете, отчего меня так жгуче интересует и никогда не перестанет занимать тайна оживающего начала в скульптуре древности, где она является моделью всего идеального, где всему идеальному соответствует скульптурное изваяние, а общение с ним так же естественно и просто, как общение со всем живым. Мы уже почти глухи к тому, что чувствовали древние в свои классические времена, и уже не понимаем, что важно не делать искусство, а саму жизнь обращать в искусство. Им было присуще здоровое, естественное чувство пропорции, одновременная верность натуре и идеалу, бледной тенью которого является сама натура, так же как всякое изображение человека должно намекать на его связь с божеством, а любое изображение божества облекаться в земные человеческие формы, должно напоминать о священном союзе между совершенной анатомией и сокровенной тайной всего сущего.

Лучшая сцена в моей мозаике — где-то посередине, когда Тезей, несмотря на горестные стенания своего отца Эгея, решает отправиться на бой с Минотавром — убить его или погибнуть. Принеся в жертву Аполлону Дельфийскому, он по мудрому совету оракула возвращается, меняет своего бога-покровителя на богиню любви Афродиту. Именно здесь, в Пафосе, лучше всего понимали, что для подобного похода и подвига необходимо высшее покровительство и благословение Любви, ее соучастие, сострадание, сочувствие, жалость и милость, которые в том мире не распадались и не отдалялись друг от друга так безнадежно.

Чувствуете ли вы, — голос старика приобрел таинственные, несколько неудобные в разговоре с посторонним человеком интимные модуляции, какую-то меланхолическую окраску, призывную и страшную, причиной чего был явно не я, — здесь все нашептывает о ласках и милости, вы только посмотрите, как нежно море целует берег, какой воздух ласкает нас, какие возбуждающие ароматы расточает ночь, какое тепло исходит от плодоносящей земли! Не случайно, что именно в этих местах боги спокойно и беспрепятственно смешивались с людьми, и боги были так доступны и легко достижимы для простых смертных. Если бы никого вокруг не было, я, наверное, снова услышал шаги какого-нибудь бога или кипрского царя!

От последних слов я вздрогнул, потом встал и без особых церемоний дал понять, что уже поздно и мне нужно идти. Старик будто пробудился ото сна, поглядел на меня беспомощно, извиняющимися глазами и неловко стал убеждать, как быстро он подбросит меня на машине, стоявшей неподалеку. Я сказал, что для меня важнее всего прогулка, что ради нее я и вышел, и что доберусь пешком. На прощание мы обменялись рукопожатием, расстались быстро, не договариваясь о следующей встрече. Я шел по своей тропке и не прошло много времени, как я услыхал, что позади кто-то нервно заводит машину.

Я оглянулся — банановые летучие мыши будто вылетали из рощицы, расчерчивая сетями темное небо.

ВЕЧЕР ВТОРОЙ

На следующий вечер я вообще не пошел на прогулку, хотя, помнится, колебался: идти или нет. Мое врожденное любопытство к странным экземплярам рода человеческого, которое я культивировал в себе для профессиональных целей, боролось с желанием провести приятный вечер в нашей наскоро сооруженной берлоге. С