свои переживания? Но он не чувствовал себя одиноким, когда плакал счастливыми слезами над газетным листом. Ему казалось, что где-то совсем близко от него теперь и Франц, и даже давно ушедшие из его жизни Пьер, Жанье и Мария.
Перемены в большом мире лишь поверхностно коснулись санатория на вершине. Вдруг оказались совершенно здоровыми и вполне готовыми к бурной деятельности как раз те, кому уделялось особое внимание врачей и создавались особые условия хозяином санатория, ловким дельцом от медицины. Название «Убежище» приобрело двусмысленное звучание, и некоторое время вокруг этого плелись за столом разговоры, в той, впрочем, притушенной, вялой манере, которая была присуща населению санатория, где царствовала предписанная медициной тишина, боязнь резких эмоций и сильных чувств.
А потом тишина и покой снова сомкнулись, как вода, поглотившая камешек, все более неясными кругами отмечая место его падения, и вот уже никак не отыскать его на невозмутимой глади. В здешнем бытии все так тонуло, засасывалось и исчезало. Прошлое было камешком, упавшим на дно, а над ним стояла молчаливая, стылая вода, и ее словно бы все прибывало. И все глубже уходили счастье и беды и все приметы жизни, как уходят мертвые в землю — без возврата.
«Это болезнь, — говорил себе Лавровский, — и она конечна. Либо смерть, либо жизнь маячит там впереди как выход из туннеля».
Он не хотел умирать, и, хотя боялся окунуться в жизнь, поеживаясь, словно входя в ледяную воду, — превозмог себя.
Он вышел в новый мир, мир после войны. Скитался по этому миру, долгие годы питая надежду, что найдет в конце концов след дочери. Постепенно ее образ тускнел в его памяти. Тускнели и воспоминания о короткой поре, когда он был, как теперь понимал, счастлив. Искры воспоминаний иногда вспыхивали так ярко, что свет их примирял с жизнью: фигура человека в треугольнике раздвоенного ствола старой липы, писк морзянки в подвале, чувство опасности вместе с острым ощущением жизни… И все. Почему только сейчас он позволил этим воспоминаниям коснуться его? Именно сейчас… Они словно летели вслед ушедшему Дробитько. И вероятно, разбужены именно им. И почему такое глубокое удовлетворение охватывает его при мысли, что никогда не узнают ни отец, ни сын Дробитько правды, могущей омрачить их мир? «Хорошо. Как хорошо — это мое молчание», — снова, словно заключая, подумал Лавровский. Он дал этой мысли проникнуть в него, она несла ему покой. С нежностью представил он себе сына Дробитько, юношу с характерной прямой линией лба и носа. Гена Дробитько никогда не узнает, от кого он унаследовал ее. Как не узнает этого и его отец. «И хорошо. Очень хорошо это мое молчание. Лучшее, что я мог сделать», — снова, словно итожа длинный, извилистый путь размышлений, подумал Лавровский. Он еще успел увидеть в незавешенное окно, что пошел снег. Первый снег этой зимы. Крупный снег русской зимы. Ему представилась знакомая, как изгиб собственного тела, арбатская излучина в чуть скошенной ветром снежной перспективе. Видение ее было успокоительно, отрадно. «Как торжественно, как прекрасно! Этот медленный и непрерывный лет снежинок. Первый снег этой зимы. И так будет еще и потом. Я еще поживу…» — подумал он, умирая.
Внимание! Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий. Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
Он вышел в новый мир, мир после войны. Скитался по этому миру, долгие годы питая надежду, что найдет в конце концов след дочери. Постепенно ее образ тускнел в его памяти. Тускнели и воспоминания о короткой поре, когда он был, как теперь понимал, счастлив. Искры воспоминаний иногда вспыхивали так ярко, что свет их примирял с жизнью: фигура человека в треугольнике раздвоенного ствола старой липы, писк морзянки в подвале, чувство опасности вместе с острым ощущением жизни… И все. Почему только сейчас он позволил этим воспоминаниям коснуться его? Именно сейчас… Они словно летели вслед ушедшему Дробитько. И вероятно, разбужены именно им. И почему такое глубокое удовлетворение охватывает его при мысли, что никогда не узнают ни отец, ни сын Дробитько правды, могущей омрачить их мир? «Хорошо. Как хорошо — это мое молчание», — снова, словно заключая, подумал Лавровский. Он дал этой мысли проникнуть в него, она несла ему покой. С нежностью представил он себе сына Дробитько, юношу с характерной прямой линией лба и носа. Гена Дробитько никогда не узнает, от кого он унаследовал ее. Как не узнает этого и его отец. «И хорошо. Очень хорошо это мое молчание. Лучшее, что я мог сделать», — снова, словно итожа длинный, извилистый путь размышлений, подумал Лавровский. Он еще успел увидеть в незавешенное окно, что пошел снег. Первый снег этой зимы. Крупный снег русской зимы. Ему представилась знакомая, как изгиб собственного тела, арбатская излучина в чуть скошенной ветром снежной перспективе. Видение ее было успокоительно, отрадно. «Как торжественно, как прекрасно! Этот медленный и непрерывный лет снежинок. Первый снег этой зимы. И так будет еще и потом. Я еще поживу…» — подумал он, умирая.
Внимание! Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий. Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.