человека шапку и поехала на окраину города, где когда-то была деревня Крынки, а теперь размещалась городская психбольница. Солик, обтянутый жёлтой кожей, лежал в палате с другими престарелыми и слушал какой-то щебет по радио. «Солик!» — прошептала Майя. «У него — старческое слабоумие, — значительным голосом сообщила медсестра. — Два года назад его подобрали на Торбышева с воспалением лёгких. У него никого нет.
Он ничего не помнит. Говорит только ерунду. А ты кто такая?»
Майя заплакала, и Солик, на мгновение обратив своё плохо выбритое жёлтое лицо к источнику слабого звука, разжал губы; они немножко, по-старому, задрожали. Не узнав её, он начал озираться вокруг, пока, наконец, нашёл, что искал: источник звука привычного и монотонного. «Он любит радио, — сообщила сестра. — Ты бы его покормила, а то видишь, рот разевает!». Майя стала кормить его чем-то измельчённым, ещё тёплым, с обеда.
«Твой дед, что ли?» — спросила сестра. «Да. Можно, я побуду с ним одна?» «Ишь ты, как будто он что понимает!» — обиделась сестра. «Солик, — сказала Майя, когда дверь захлопнулась, — это я, Маленька!» Солик долго смотрел на радио и жевал еду. Вдруг он закрыл глаза и тихо сказал: «Женя, дочку накорми».