которые словно рождались здесь, сразу немолодые, и жили, вечные подданные царя Соля и царицы Бусинды. Они кивали и кланялись друг другу, и говорили: «Сколько лет, сколько зим» — странные, секретные люди. Их взрослая речь была непонятна и ненужна Майе, ей хватало медленных кивков и осторожных поворотов головы, вееров у глаз, мешочков под подбородками, дрожащих в такт ходьбе, и взглядов туда, где всё совершалось; молодая наследница Майя смело улыбалась им.

Эти прогулки сильно отличались от тех, на которые водил её отец. Они совершались на холмах заброшенного кладбища, ведь там был чистый воздух, а также много колокольчиков и ромашек, которые Майя собирала охапками. Папины бледно-голубые глаза смотрели в такое же бледное небо; они не хотели замечать ещё живущих прохожих. Но однажды какая-то женщина грубо окликнула его: «Блин, зачем ты водишь ребёнка собирать цветы на могилах?» Майя тогда в первый раз услышала суровую взрослую речь.

* * *

Майя любила свою большую красную родину. Это диковинное чувство вырастало из ничего и висело в воздухе, как первомайский шар. Чем тоньше становилась нить, привязывающая шар к реальности, тем чуднее и сильнее чувство. Взрослые люди лезли из кожи, пинали ногами друг друга, чтобы только ухватиться за тонкую, из паучьей слюны, нить, схватишься — и уцелеешь, и будешь сыт. Но многим было лень подпрыгивать, даже ради своей пользы; они видели только то, что простиралось перед глазами: поля, перелески с сыроежками, коптящие трубы, но не видели чудного стратостата, надутого воздухом. А дети были заворожены. Они попадали в паутину, которую плела для них партия, и сразу же пытались подпрыгнуть, словно на батуте, но паутина становилась всё слабей, провисала всё ниже, а красный шар, на котором золотыми буквами было написано: «Наша Родина», улетал ввысь.

Билось в груди пионерское сердце и его хотелось отдать. В тёмном, тёмном лесу стоит тёмный, тёмный дом, в тёмном, тёмном дому стоит тёмный, тёмный стол, на тёмном, тёмном столе стоит тёмный, тёмный гроб, в тёмном, тёмном гробу лежит тёмный, тёмный человек. Отдай твоё сердце! Для того и билось сердце, чтобы его отдать.

Всем в стране нравились праздники. Но особенно детям. И больше всего Первомай. В город проникали подснежники, на всех кухнях в молочных бутылках набухали почки вербы, на уроках труда и рисования рождались охапки белоголовых цветов на проволочных ножках. На демонстрации Майя ходила с предприятием мамы. С самого утра воздух пронзало громкое и чистое пение: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля», и казалось, что это поют птицы счастья близкого коммунизма. Шарики, словно смелые мечты к прямой указке партии, были прикручены к флажкам. Разило дешёвым вином, «чернилами». Женщины притопывали, чтобы согреться и затоптать в себе тревогу: «Вдруг мой совсем напьётся?» Их движения напоминали танцевальные и рождали приподнятое настроение.

Какая я счастливая, что живу в этой стране, где я могу смеяться и любить, всю жизнь громче всех смеяться и крепче всех на свете любить, — думала Майя, — ведь я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек. У меня бы не было друзей, дети на улице вырывали бы из моих рук кусок чёрствого чёрного хлеба, смоченного слезами моей матери, а ведь я бы и сама им отдала, если б знала, что они сильно проголодались. Я бы работала по 12 часов в сутки на потогонной линии, я бы кидала ребристые, утомительно пахнущие, колёса автомобилей «Форд» на конвейер и пот лился бы с меня, как дождь. Или ещё хуже: мой папа владел бы этим заводом и, приучая к делу, водил бы смотреть, как обливаются потом восьмилетние девочки и мальчики, веснушки которых бледны от непосильной работы и которые никогда не могут стать мне друзьями, потому что не любят моего папу.

Майя их немного понимала. В чужом мире папа мог быть нищим, а мог бы стать и магнатом; он был скользкий и юркий: куда судьба его направит, там он и задержится. «Скажи, какой ты след оставишь, след, чтобы вытерли паркет и посмотрели косо вслед, или незримый, прочный след в чужой душе на много лет?»^[1] — с намёком декламировал Солик, но папа не внимал намёку. Он не оставлял следов.

* * *

Когда началась война, он ушёл вместе с отступающей Советской Армией, в тринадцать лет став воспитанником в музыкальном взводе. В свободное от провожаний на фронт и репетиций время воспитанники должны были квасить капусту для солдат, чтобы солдаты не страдали цингой, а, напротив, здоровые и неубитые, готовились к будущему штурму Рейхстага. Капусты надо было много; мальчики орудовали шинковками, потели, пили воду большими кружками. Им часто надо было в уборную, и когда приходил пятиминутный перерыв, бежали бегом. Но подросток папа никуда не бежал. Оставшись один, он быстро расстёгивал ремень и сильной струёй обогащал капусту. Среди начальства он слыл крепким и надёжным парнем, который не отлучался с поста. Да и на тромбоне папа играл хорошо, потому и попал впоследствии в Образцово-Показательный, Краснознамённый, Орденов Ленина и Боевого Красного Знамени Московский Духовой Оркестр.

А когда демобилизовался, решил жениться. Майя помнила свою маму. Вспоминалось, как она кричала папе: «Плюшкин, Плюшкин, положи обратно», когда он находил и присваивал различные предметы, которых он не знал в армейском быту: зонтик, маникюрные ножницы, очки от солнца, старую хозяйственную сумку. Он, не отвечая, ускорял шаг, чтобы мама осталась один на один со своей стенокардией. «Может быть, он и маму водил на кладбище, — думала Майя, когда немного подросла, — там она дышала воздухом могил и задумчиво грызла травинку, напитанную нехорошими соками, слушая его брезгливые разговоры, и умерла тихонько, а он её закопал».

Хотя папа и любил брать чужие вещи, но чужих людей трогать он не любил, а все люди были для него чужие. Он сильно любил чистоту, потому что боялся человеческой грязи и беспомощности. Пожилое человеческое тело, загорающее на заброшенном пляже, вызывало в нём тошноту. Он хотел, чтобы оно было поскорее прикрыто приличной одеждой или землёй. Землю он любил. Одуванчики, высевающие сами себя, где им вздумается, успокаивали его нервы. Он любил сравнивать, насколько выросла трава, клейкие листочки прижимал к губам и щекам, к своим и к Майиным. Однажды он с ней шёл по шумной улице и надо было поскорее свернуть на тихую, чтобы успокоиться и отдохнуть от шума, но перед ними вдруг возникла скамейка. Она стояла посреди дороги, на ней лежала пожилая женщина в расстёгнутой блузке и не дышала. И вообще казалось, что она вот-вот упадёт со скамейки; одна нога и рука уже упали, а голова опасно подвинулась к краю. Какой-то молодой