успокаивали и убирали слипшиеся волосы.

То могла быть Марта Повиц, а может студентка эта, Ягорлыцкая? А может… Нет, не может. Эта наоборот — стояла в шеренге тех, кто не давал автобусу проехать.

Но весна все равно пришла. Сперва город укрылся первой зеленью, и каждое дерево не шелестело — рукоплескало гулякам. Асфальт сам льнул им под ноги. Алеш видел это с высоты задранных к самому Раю окон.

А потом, с наступлением мая явился пастор: тот самый, из телевидения.

Застыл в дверях и зачем-то спросил:

— Господин Барда?

— Алеш Барда. Но вряд ли господин, — чувствовал он себя сносно, но только час назад получил очередной укол.

«Укол» и «господин» — видите ли, эти слова не очень вяжутся друг с другом.

Пастор обезоруживающе улыбнулся. Затем он подошел и сел подле кровати. Молча. Алеш сразу отложил книгу и опустил ноги на пол.

— Да что вы! Лежите. Лежите, как вам удобно!

Алеш оперся на подушку локтем и совсем немного расслабился. Очень долго они разглядывали друг друга. А пастор все-таки славный человек… кажется. Лицо у него открытое, молодое, смешливое, и в уголках глаз спрятались морщинки.

— Что там? — хрипло спросил полицейский.

— А знаете, там хорошо! — подумав, ответил священник. — Люди ко всему привыкают, даже к войне, а война — это ведь Ад на земле. Не может человек постоянно жить в страхе.

Голос все еще едва повиновался, и Алеш выдохнул:

— Обманываете? Чтобы я чувствовал себя спокойней? — но пастор пропустил возглас мимо ушей.

— Даже к войне, — глухо повторил он. — Положа руку на сердце… в этом стыдно признаться, но и мне нравится, что получилось. Только я думаю, вы хотите услышать что-то более конкретное. Вы спрашивайте!

— Президент-фанатик…

— Фан… а-а-а, вы про Лазара, — пастор усмехнулся, угадав. — Он просидел одиннадцать дней. Знаете, как бывает? Настоящему президенту, старому прожженному шакалу, на смену приходит жулик и вор, а потом… фанатик, это вы верно говорите! А сейчас у нас женщина. Бухгалтер. Для нее дело чести свести все до гроша, она привыкла не нарушать ни одного правила и ни одной инструкции. Так мы и варимся в своем соку.

Варимся.

Это слово больно царапнуло Алеша. Ришо, вот кто всегда верил в лучшее. Как он сейчас? Скорее всего, приходил, но на ту пору полицейский метался в бреду, остались лишь смутные образы. Как знать, что сейчас думает напарник — а может наоборот, ходит сычем — для Алеша все изменилось в миг, когда со дна озера подняли Мирку, и тот улыбнулся отцу, и в глазах его светились любовь, и бесконечная милость, и понимание.

Мир, впрочем, приходил лишь изредка. Но зато чувствовал все — и навещал ровно в те мгновения, когда тьма сгущалась.

Полицейский бросил взгляд в высокие окна. Прищурился.

— «Стыдно признаться». Вы сказали «стыдно признаться»? — по привычке он начал выпытывать.

Священник потупился.

— Мне сложно это объяснить, сын мой. Это… и в самом деле сложно. Мы ведь… за всю историю не было года столь безопасного… и процветающего, и даже… по-своему счастливого. Знаете, на воскресную службу приходят толпы набожных даничан! Я вижу в их глазах надежду. Поначалу они боялись, но на самом деле одобряют. Мы по природе своей не злы, мы верим, что с нами такое не приключится.

— Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, — проговорил Алеш.

Пастор печально улыбнулся. Ну почему, почему в его взгляде столько сострадания? Даже нет… жалости.

— Но все же мне стыдно…

Священник замялся. Потом он покрутил свой крест. А потом заговорил, но только не для Алеша, а для себя, опустив глаза, время от времени разглаживая черное одеяние на коленях.

— Мне стыдно, потому что люди получили поистине адский подарок — и мне это нравится. Мы избавлены от ответственности — и нравится. Грех уже не воздаяние, а немедленная кара, здесь и сейчас. Нравится! Все только похоже на утопию… вся эта благость, она исходит ведь не из нас, а из невидимого террора… Я молюсь, каждое воскресенье в особенности, когда после службы я говорю с прихожанами и краем уха слышу: «О, слыхала, такой-то исчез? То-то подлец был!» Я молюсь столько, что немеют губы, колени ноют на каменном полу, я смотрю прямо по центру распятия, пока оно не начнет двоиться, но все слова складываются в одно: «Господи, мне все равно откуда! Мне это нравится…» Тысячи молитв. Все звучат одинаково: мне нравится, нравится, нравится!..

Повторяя это слово, священник зажмурился. Умолк. Май за окном как будто померк, все звуки стали глуше. Наконец, пастор открыл глаза и посмотрел на Алеша.

— Тот стих из Откровения, который вы цитировали… нет, это не тот. Врачи говорили, в последние месяцы вы ждали апокалипсис. Он наступил. Вот это, — священник раскрыл руки, словно обнимая ими больничную палату, — вот это апокалипсис. Самый безопасный год за всю историю!

— Чтобы воздать каждому по делам его…

— Нет, это не тот стих. Правильный — «Царство Мое не от мира сего» и «Уже немного Мне говорить с вами; ибо идет князь мира сего». Милостивый Господь бессилен и обещает свое царство потом. Нужен князь мира, чтобы построить справедливое царство на земле.

Алеш смотрел на священника, только теперь сообразив, о чем он. То было одно из мгновений, когда обычно и приходил Мирослав. Но сегодня сын отчего-то не явился.

Ужас сковал уста Алеша. Он понял вдруг, что боится и этого человека в черном, и его слов, и самого себя. Полицейский зажмурился, сглотнул раз, другой, третий — но слова все равно вырвались наружу с дыханием. Только сказав их, Алеш понял, что это крик:

— Уходите… Вон! Я не хочу вас видеть. Не хочу слышать… Убирайтесь! Не хочу, не хочу…

Он не заметил, когда комната на вершине небоскреба опустела. Он не заметил, когда палата погрузилась во мрак.

Он подошел к окну, надеясь увидеть зыбь первой листвы, волнующейся вдоль бульваров Даница. Но вскоре забыл, что хотел, услышав дальний рокот и глухие удары, от которых пол под ногами содрогнулся и завибрировал.

За час до полуночи в предместьях Донецка вновь заработала артиллерия.