ходячий сам сбегал в сортир, пока нас троих занимали специфическим обслуживанием. Было в этом действе что-то такое неприятное, неудобное, то, что стесняло и унижало мужскую самость. Но пожилая медичка, не включая в палате света, сделал все деловито и довольно быстро. По-матерински я бы сказал, нас обиходила.

Натянул я на нос колючее верблюжье одеяло и подбил итоги своего первого дня жизни. По крайней мере, с момента воскрешения. Обрадовался жутко, что сегодняшний день я прекрасно помню. Во всех деталях. Ну, хоть не инвалид совсем… на голову.

А дело было так… Очнулся я от того, что почувствовал, как кто-то ласково гладит мои вялые гениталии. Стало приятно. Губы растянулись в дурацкую лыбу.

Открыл глаза. Лежу голый на больничной кушетке. Подо мной клеенка детского такого цвета, поросячьего. И меня на этой кушетке девчушка-соплюшка старшего школьного возраста тряпочкой намывает. Вся в глухом халате, накрахмаленном до состояния жести. Из-под белой косынки черные косы торчат вразлет с белыми же атласными бантиками. Халатик небольшая острая грудь оттопыривает. Лет пятнадцати-шестнадцати особь.

Малолетка и мокрощелка — выдал мозговой комментатор.

Обмывает меня эта дева попеременно голой рукой и мягкой тряпкой. Рукой чаще. Тренируется, видать, пока я еще теплый…

Сон голимый.

— Я пока еще не покойник, — возмущенно просипел я сухой гортанью и перепугал своим хрипом девицу да столбняка.

Стоит, глазами лупает, обмахиваясь длинными ресницами чуть ли не со щелчками. А глаза у нее серые, большие, чуть навыкате. Радужка лучистая.

Нос не курносенький, но такой вздернутый слегка.

Губы яркие четкой красивой прорисовки. И ни грамма помады, что характерно.

— Не тормози, милая, — продолжаю я свои речи. Сон же… Во сне все можно. — Начала так доканчивай. Сожми кулачок покрепче, авось и встанет… Если долго мучиться, что-нибудь получится.

Тут девочка отмерла, отбросила мой гениталий из руки с омерзением как противную гусеницу, подорвалась бегом наружу, стукнув с оттяжкой дверью о метровый проем стены и как заверещит на все соседнее помещение ультразвуком.

— А-а-а-а-а-а!!! Солосич, Солосич!!!! Там! Там! Там! А-а-а-а-а!!!

Ущипнул себя за локоть. Больно. Знать не сплю. Наяву такая хня творится. Ой, мля… Неудобно даже перед девчонкой стало.

— А-а-а-а-а-а-а!!! Герой воскрес!!! Он там такое!!!…

В открытую дверь был слышен неопределяемый бубнёж под громкие визги юной санитарки.

Интересно, кто тут герой?

Герой чего?

Судя по визгам, явно не ее романа.

Высокий потолок надо мной был весь в глубоких трещинах. Несмотря на то, что его совсем недавно побелили. Запах побелки еще чувствуется. Видно по старым трещинам мазали. Тут вообще все в побелке, что выше человеческого роста. И стены. И сводчатые потолки. А ниже до полу все окрашено масляной краской персикового цвета пополам с белилами. Пастель такая. Полы метлахской плитки зачем-то еще крашены суриком. Здание старинное, стены метровой толщины, судя по оконным простенкам. На века строили. Только это вековое качество давно усиленно жрет грибок, вспенивая по углам свежий глянец эмали.

Не мое это здание. Не был никогда в таком.

И руки не мои… Пальцы длинные такие, манерные… Ни разу не рабочие, хотя мозоли на ладонях есть. Ногти давно не стрижены, хотя ''траура'' под ногтями не наблюдается. Так… и откуда на моих руках может быть такой густой блондинистый волос. И на груди тоже. Форменный бибизян. Арон-гутан, как шутил… кто шутил? Ни черта не помню.

Я же…

А и, правда…. что: ''я же''?

Точнее: кто ''я же''?

Поручик Киже, мля.

Кто такой поручик Киже?

Не-е-е-е… отставить, мля, упаднические звиздастрадания. Главное — живой. Путь зеленый, пусть в пупрышку, пусть весь этим рыжим волосом обрасту как лиса. Но живой.

Живой…

Живой, потому как мне холодно. После того как меня всего извазюкали мокрой тряпкой.

Живой, только вот мое сознание мне с кем-то изменяет. Ничего не помню. Бред голимый. Сны доктора Фрейда под тусклой ''лампочкой Ильича''…

Ужаснах… Я не могу вспомнить кто я такой. Но ясно осознаю, что нахожусь не в своем теле в очень странном месте. ''Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью…''

А в комнате реально холодновато. На окнах изморозь. ''Он рисует на стекле пальмы, елки, пряники. Говорят ему сто лет, а шалит как маленький…''. Зима. Прямо, Новый год. А я тут голый лежу весь уже в гусиной коже. Обсох уже после отмывки теплой фланелевой тряпочкой. Пора бы и одеться… А шалит Дед Мороз. О! Вспомнил, однако. Не все знать потеряно.

Хеппи нью и-и-ир!

Хеппи нью и-и-ир!

Только снегурка от меня сбежала.

Ага… Вот и халат больничный из толстой бежевой байки. Обшлага и воротник шоколадного сукна. На воротнике еще белый воротничок навыпуск пришит, сменный, чтоб сукно не залоснить. Попробуй до него с загипсованной ногой дотянись… Опа! Получилось. Дотянулся. Прихватил за кончик и утянул, протащив по деревянным решеткам на полу. Обгаженное исподнее брать не стал.

Кстати, а почему зима, когда мы девятое мая праздновали?

Кто мы?

И что такое ''девятое мая''? Почему так значимо?

Дурдом! А внутренний голос еще и подкалывает, что дурдом-то, как дурдом, образцово-показательный, между прочим. Имени Клары Цеткин, как водится. А буду дурковать, то окажусь уже в самой настоящей психушке. С решетками на окнах и здоровенными санитарами шуток не понимающих. Оно мне надо?

В четыре приема принял вертикальное положение. Гипс справился, когда я на него наступил — боли не было. Но рисковать я не стал, устаканился на одной ноге, надел халат в рукава и затянул концы пояса этой больничной одежки. Почему больничной? А какой он еще может быть? Только казенный и больничный халат этот. На внутренней стороне правой полы штамп фиолетовый. Квадратный. На нем надпись чуть свезенная ''1-й Комм. Красноарм. Госп.''.

А халатик-то по размеру. Как на меня шили. Абрам, где шили тебе этот костюм? В Париже. Это далеко от Жмеринки? Полторы тысячи верст. Надо же… такая глушь, а так хорошо шьют. Что такое Жмеринка и что такое Париж? Пока не узнаю лучше такой анекдот никому не рассказывать. Может статься не кошерно.

А вот вода в графине. Хоть и задумалась протухнуть, но кошерно, как бог есть, кошерно и даже насладительно. Это ж, сколько времени меня не поили?

— Молодой человек, что вы себе позволяете тут? — в помещение порывисто влетел пожилой уже доктор, с несколько излишней полнотой, с пузцом и продолжил мне одышливо выговаривать. — Это же уму непостижимо…

Доктор был такой… классический… чеховский… (Знать бы еще кто такой Чехов? Случайно не знаете? Тогда, почему доктор чеховский?). Седая бородка