тумане, сказал во тьму: "И это все?"

 И, как после крика о помощи, все, о ком он сейчас вспомнил, пришли сюда и держали его, не давали провалиться в тяжелый черный сон, теребили его сердце, замирающее от слабости. Он водил глазами по их лицам, таким разным, пытался услышать то, что они говорили, кричали, шептали ему.,.

 "Почему они держат меня? - удивился, подумал он об Актрисе и Н.- А-а-а! После меня, уже потом, они соберутся, объединенные мной, отсутствующим, Филин встанет на мое место, Н. раскроет мою тетрадь, и они повторят мой путь до конца, до тупика- ведь я не успел записать об РНК..."-застонал он.

 - Держите меня! - сказал он. И держался сам.

 Утро пришло неожиданно: только что, с трудом открывая глаза, он едва различал очертания опушки леса, смутные тени,- и вдруг над ним оказалось высокое, серое с голубизной небо, он увидел заиндевевшую солому и клочки посеребренной травы. Туман исчез, дышалось легче.

 Солнце еще не вышло из-за деревьев, еще только розовели их верхушки, и молодые елочки на опушке были дымчато-серыми, поникшими.

 Кузьмин задвигался, зашуршал сеном, и тут опять раздался крик. Он встал и, кренясь то вправо, то влево, добрался до елочек, уцепился за них. Крик раздался над головой. Поднимая голову, Кузьмин зашатался, упал, перекатился на спину; готовый ко всему, переждав боль, он открыл глаза. Над ним сидела тощая ворона и, вобрав голову, испуганно смотрела на него. Потом она подняла клюв и жалобно крикнула в пустое небо. Он засмеялся; сначала тихо, а потом все громче. Встал, сгибая елочки.

 Прекрасный мир стоял у него перед глазами, чистый и холодный. Солнце, наливая светом лес, играло на застывшей ломкой траве, на многоцветной опавшей листве, согревало шляпку старого повалившегося гриба, брызгалось из капельки-дождинки, застрявшей в паутине. А там, за стожком, раскаленная докрасна, в резной пурпурной листве стояла калина, и все оттенки красного разбегались от нее в стороны, как от высокого жаркого пламени.

 Великий мир был прекрасен и тих, и Кузьмин улыбнулся ему одеревенелыми сухими губами.

 Огненная калина на другой стороне полянки казалась костром, и он пошел к ней, все торопливее ступая; шатаясь, привалился всем телом к упругим живым ее веткам и поймал губами гроздь налитых ягод. И, зажмуривая глаза, в наслаждении изумляясь силе сладко-горького вкуса сока жизни, упиваясь его многосложностью, теперь рукой он грубо смял ягоды. Живое тепло вошло в его пальцы.

 Солнце встало над верхушками деревьев, погладило его небритое, иссохшее лицо, согрело, и долгожданная свобода слабостью тяжелеющего тела, туманящейся головой и предчувствием сладкого долгого сна пришла к нему.

 Он вспомнил: в то первое утро после проводов родителей за окнами крестниной комнаты солнце так же торжественно и нежно заново творило мир, открывая его ярким и ясным, незнакомым и неожиданным.

 "Вот теперь все!" - понял Кузьмин без страха, потому что стало легко; и, теряя отболевшую, умершую свою часть, обретая свое единое больное тело, тянувшее его к земле, он уступил - заснул, не слыша приближающиеся знакомые голоса. На миг, пораженный шаровой молнией, умер. И проснулся в слезах.

15

 

 Не больничными испытаниями, не долгой болезнью и не мелочными волнениями бытия, а новизной ощущений, новыми мерами боли и радости, ненависти и любви, времени и масштаба началась его вторая жизнь. А еще прежде он услышал: кто-то счастливо смеялся неподалеку. "Хочу туда!" - сказал себе Кузьмин,

 Дня не проходило, чтобы к Кузьмину не было посетителя. Но только Актриса не давала о себе знать - и, получив однажды в передаче банку со знакомым вареньем, он подошел к окну. Актриса, присев у подмороженной кучи старых бурых листьев, раздувала под ней огонь... Она ждала Кузьмина там, за стенами клиники. А сейчас улыбнулась ему, благодарно кивающему, улыбнулась, как ребенку, утешившемуся малым. И он свободно и легко улыбнулся ей - Наташа уже увезла его письмо Кириллову. Назавтра тог приехал. За ним в палату вошли Маньяк и откровенно радующийся Дмитрий Иванович.

 За окном два часа шел тихий упорный снег, пушистый валик нарос у стекла - зима подступала строгая, белая, а они все говорили: о цели, о тактике...

 "Папа!" - крикнула с улицы пунцовая от возни в снегу Анюточка. Хлопья падали в ее подставленные ладони. Кириллов, из-за плеча Кузьмина глядя на нее, улыбнулся:

 - Ягодка на снегу.

 - Свет мой ясный!-шепнул Кузьмин.- Так вот, первоочередное...-глядя на дочку, говорил он.

 Он жил еще только свой тридцать четвертый год, и ему казалось - долго: так много он уже знал, так много раз изменялся, отрекаясь от себя прежнего. Но - "на алмазе след оставит лишь алмаз" - теперь ему открылось, что он остался прежним: все, на кого он хотел походить, стали всего лишь его гранями.

 Как безличный кристалл, скрипя и воя меж гранильных камней, брызжа искрами, превращается в чисто светящийся изнутри, чуткий к звездному свету бриллиант, обретает стократную ценность и завораживающую взгляд законченность, так и талант Кузьмина освобождался от изначальных несовершенств. Счастливчик, так рано узнал наконец он душевный покой: закон бытия - преодоление себя в следовании цели - был усвоен им.

 Охраненный величием и мощью своей державы, любовью и нежностью, Кузьмин жил, исповедуя, что мир неделим для тех, кто часть его, что долг души- настаивать и терпеть, а наслаждение разума - познавать и отдавать.

 Он шел к ясной далекой цели, опять и опять опровергая себя, рождая блистательные идеи. Какие слова подставят к его имени! В каком ряду оно прозвучит...

 Но нет! Не Кузьмин, а тот, другой, некогда узнанный и взлелеянный им талант, явившийся новый гений, пройдя по стопам своих предтеч, освоив и опровергнув их попытки, прогремев, как шаровая молния, дойдет до цели - ибо цепь попыток и не утраченных для человечества жизней создает знание и энергию, сродни тем, которые подняли человека с четверенек - в небо...

 

 "Скорби, что ты каприз случайный природы - матери всего. Скорби, что воздух, солнце, тайны - тебе случайно все дано. Гневись на это, поднимайся и из крупицы развивайся - в жемчужину, в кристалл, в зерно!"