поднимались вновь отстроенные; свежие брёвна ещё не всюду утратили свою белизну. Некоторые избы были подведены под крышу, на других усадьбах стояли срубы — повыше, пониже.

Печи сгоревших домов были разобраны, кирпич вновь пошёл в дело. И только у одной закопчённой печи, стоящей под открытым небом, хлопотала хозяйка. И так она привычно орудовала ухватом и переставляла горшки на загнетке, словно стряпала у себя в избе. Недалеко от печи, под конвоем обугленных яблонь, ржавел немецкий танк.

Павел Ильич торопливо спустился, тут же по соседству, в подвал сгоревшего дома. Пепелище было огорожено плетнём, на котором сохло цветастое бельё и насаженные на прутья глиняные горшки. На пустырь этот, как ни в чем не бывало, вела калитка.

Павел Ильич появился такой же степенный, с краюшкой хлеба и с небольшим латунным ведёрком, устроенным из снарядного стакана.

«Калибр сто пять, немецкий», — отметил про себя Левашов.

— Пашутка! — закричала вдогонку простоволосая женщина.

Её голова показалась над землёй из подвальной двери.

Павел Ильич сделал вид, что не слышит.

— Пашутка-a-а! Может, сперва поснедаешь?

— Успею. Не грудной!

Он был явно недоволен этим Пашуткой, прозвучавшим так некстати в присутствии приезжего…

Война напоминала о себе на каждом шагу.

Перед высокими порогами изб в качестве приступок лежали снарядные ящики. На санитарной повозке с высокими колёсами, явно немецкого происхождения, провезли в кузницу плуг. Прошла женщина с вёдрами на коромысле — под вёдра были приспособлены медные снарядные стаканы.

«Калибр сто пятьдесят два. Наш», — определил Левашов.

Впервые он шёл днём по этой деревне, не хоронясь, не пригибаясь, ничего не опасаясь, и счастливое ощущение безопасности овладело всем его существом с такой силой, какой он не знал со Дня победы.

Ныне Большие Нитяжи вытянулись дальше прежней своей околицы — туда, где на восточном скате холма находился когда-то КП дивизии. Разве думали сапёры, мастерившие блиндажи в пять накатов, что и после войны в них будут жить погорельцы?

Еще с холма показался за перелеском Днепр. Близость его заставила невольно ускорить шаг. Скоро их отделял от реки только просторный луг, но босоногие проводники Левашова пошли не напрямик, а в обход.

По краю луга тянулась колючая проволока. Проволока перегородила и дорогу, она заросла настолько, что едва угадывалась. Когда-то дорога шла лугом к мосту. Теперь там из воды торчали сваи, похожие на чёрные огарки.

Днепр в этих местах не широк. Он капризно петляет в верховьях, и Левашов смотрел сейчас и никак не мог припомнить, сколько же раз ему пришлось форсировать этот молодой Днепр — четыре или пять раз?

— Земляники там летом было! — сокрушенно оказал Санька, кивнув на луг. — Страсть!

— И вкусная?

— Кто же её знает? Туда никто не ходит. Мин там немецких!

— Насажали мины, как картошку, — сказал Павел Ильич, явно с чужого голоса. — Позапрошлым летом туда стадо ушло, двух коров на куски разорвало. А пастуха, дела Анисима, так тряхнуло, что на всё лето оглох.

Левашов замедлил шаг, приглядываясь к лугу, заросшему рослой, увядшей травой.

— Ох, и трава высокая! — сказал Санька с восхищением.

— Скажешь тоже! — возмутился Павел Ильич. — А толку от неё? Здесь бы косарям пройтись по второму, а то и по третьему разу…

Ну, конечно же, тот самый луг! Тогда трава подымалась человеку по пояс. Росистая трава хлестала по мокрым коленям, цеплялась, хватала за ноги. Каких трудов стоило проделать в этом минном поле калитку для пехоты, когда готовились форсировать Днепр!

Левашов стоял, отдавшись воспоминаниям. Санька стоял с ним рядом молча и недвижимо. Но Павел Ильич был недоволен:

— Чего тут стоять, глаза пялить? Идти так идти…

Санька еще не успел добежать до берега, как уже на ходу начал стаскивать с себя рубаху. Он бултыхнулся в воду, когда Павел Ильич по-хозяйски складывал на берегу свои исполинские галифе. Санька купался вблизи берега — несколько раз он вылезал из воды, но не успевал обсохнуть и нырял снова. Павел же Ильич вошёл в воду не торопясь, но заплыл далеко, к чёрным сваям моста. С криком «вертун здесь да глубокий!» он нырнул и надолго исчез под водой.

Когда Павел Ильич, лязгая зубами, посиневший натягивал гимнастёрку на мокрое тело, то сказал:

— Раньше того омута не было.

— Ох, и воронка здоровая! — вмешался Санька.

— Какая бомба, такая и воронка, — солидно пояснил Павел Ильич. — Этой бомбой немцы мост примерялись разрушить.

После купанья Павел Ильич отправился по ягоды, а Левашов и Санька расположились на берегу, в ивняке. Санька не мог усидеть на месте. Он то вскакивал с воинственным криком «чирки!», то его внимание привлекал всплеск рыбы на середине реки.

В обратный путь купальщики двинулись, когда солнце было на обеде. Павел Ильич нёс ведёрко, полное черники. Пальцы и губы у него были под цвет ягоды.

Деревенские ребятишки издали с завистью смотрели на Саньку и Павла Ильича, сопровождавших приезжего дядьку в орденах. Санька посматривал по сторонам с откровенным торжеством. Павел Ильич делал вид, что ребят не замечает, и то и дело косился на своё ведёрко.

Верхом на стене сруба, белевшего впереди, сидел человек с топором. Едва Левашов поравнялся, тот перегнулся вниз и крикнул:

— С гвардейским почтением!

После этого было уже неудобно пройти мимо, не угостив его папиросой.

Бородёнка его очень походила на мох, которым он заделывал пазы между брёвнами.

— Ты не из пехоты случайно? — спросил человек с топором, прикуривая.

— Нет.

— И до каких чинов ты дослужился?

— Старший лейтенант.

— Не из артиллеристов, случайно?

— Сапёр.

— Из нашего племени! — крикнул человек неожиданно громко и с ещё более неожиданным проворством спрыгнул на землю. Он стал навытяжку, выпятил грудь и отрапортовал:

— Гвардии рядовой Страчун Пётр Антонович. Сапёрного батальона гвардейской дивизии генерала Щербины Ивана Кузьмича.

— Часто упоминался в приказах Верховного Главнокомандующего, — сказал Левашов, желая польстить Страчуну.

— А как же! — просиял Страчун. — Я семь благодарностей ношу от товарища Сталина. На всю жизнь навоевался. Теперь хочу семейство под крышу определить. А то пойдут дожди, — Страчун опасливо взглянул на облако, одиноко странствующее в голубом небе, — утонем в землянке всем семейством и поминай, как звали. Помощники вот у меня не шибкие — сосед-инвалид, баба и дочки. Сына бы сейчас сюда Петра Петровича, который в Кенигсберге городе голову сложил! Мы бы с ним вдвоём быстро управились. Между прочим, сын тоже по сапёрной части