одолевали его, а может быть, их было много, но ни одну из них он не мог ухватить.

Горечь утраты ранит сразу, но глубина ее познается только со временем. Лишь подходя к деревне, Егор подумал о том, что без лошади он теперь совсем пропадет. На нее у него была вся надежда. Он рассчитывал, что к весне кобыла ожеребится, а через два — три года, смотришь, помощник у нее подрастет. Тогда можно будет за увалом поднять еще десятинки две под пшеницу да десятинку под овес.

Не шибко хитрая у мужика мечта, да и той не суждено сбыться. Вон оно как все поворачивается. «Жисть теперь ишо тяжелыпе пойдет», — не без основания решил Егор. Он пошарил в голове какой‑нибудь более утешительный вывод, но не нашел и с горечью подытожил: «А беда — не дуда, поигравши не выкинешь».

Мысли сначала клубились путано, потом устоялись, он стал подсчитывать, что же у него осталось. В сусеке ржи на донышке — пуда четыре, до весны не дотянешь, а надо еще на семена оставить. Картошки в голбце мешков пять, не больше, дай бог до масленицы дотянуть. Сена, правда, теперь воза два останется, его можно продать, но лучше повременить с этим — к весне оно подороже станет. В кузне зимой много не заработаешь, мужикам самим делать нечего, до обеда на полатях валяются, да и озоруют еще. Вчерась целу ось стебанули, из нее что хошь сладить можно бы. А коровенка, как назло, до отела недели три без молока ходить будет. Чем кормить ребятишек? Маленьким‑то им больше есть хочется. «И муха не без брюха». А тут еще один рот появится, хоть и махонький, на материной титьке пока, а на него тоже расчет делать надо.

Егор только сейчас и вспомнил, что сегодня Степанида должна разродиться, и новая тревога подавила горечь прежней. В десятый раз принималась Степанида рожать, выходило это у нее пока, слава богу, благополучно, но все‑таки Егор волновался, хотя, может быть, с каждым разом все меньше и меньше.

Федосеевна встретила его еще в сенях, — С прибавлением тебя, Егор Гордеич, с сыном!

Егор криво усмехнулся, скинул с одного плеча хомут, с другого дугу, вынул из‑за опояски топор, воткнул его в венец и молча шагнул в избу.

Степанида лежала на кровати бледная, разметавшиеся по подушке волосы еще больше усиливали эту бледность. Увидев Егора, она улыбнулась ему синими, искусанными губами и прошептала:

— Сыночек. Погляди — ко.

Рядом с ней, завернутый в чистую тряпицу, спал ребенок. Виднелось лишь фиолетовое личико — сморщенное и маленькое, не больше кулака.

Федосеевна отогнула тряпицу и сказала:

— Погляди, Егорушка, в твою масть угодила, волосенки‑то русенькие.

Из‑под тряпицы торчал редкий пушок непонятного цвета.

— Первый такой получился, а то все смолистенькие были, — подтвердила Степанида.

В ее впавших глазах было столько радости, что Егор так и не решился сказать про кобылу.

Он ушел к себе в кузню. Горн был еще теплый, да что в нем теперь, картошку печь? Тут только вспомнил Егор, что есаул из станицы заказывал шлею наборную. «Шорнику теперь шлею заказывать не надо, моя‑то еще добрая, а под набором совсем заиграет».

Он потянул за ручку, и мехи сипло вздохнули.

Под самое крещение окрестили и новорожденного, назвав его в честь деда Гордеем.

3

Мальчонка и впрямь выдался весь в отца, не только мастью, но и всем сложением и даже мелкими пометками. У него, как и у отца, с левой стороны вихорок обозначился, и родинка оказалась в том же самом месте — под ключицей, и мизинчик на правой ножке также норовил заскочить на соседний пальчик. Ручонки тоже, видно, отцовские выдались: вцепится в титьку — не оторвешь. Степанида стонет от боли, а Егора это забавляет.

— Терпи, мать, помощник растет. Вишь, какая хватка? Нашего корня будет мужик — шумовского!

— Это его Кабаниха изурочила, — подсказывала старшая дочь Нюрка. — У ей глаз дурной.

— Оборони осподь! — истово перекрестилась Степанида и прикрикинула на дочь: — Типун тебе на язык!

Потом, когда стал Гордейка орать целыми ночами напролет, Егор догадался, что не зря малыш теребил груди — они были почти пустые. Тогда только и заметил, как осунулась Степанида, как глубоко запали ее темные глаза, заострился подбородок. «Подкормить бы ее надо», — подумал он.

А подкормить было нечем. Что ни год, до весны припасу не хватало. Степанида, бывало, попрекнет:

— В других деревнях кузнецы‑то в сыр — масле купаются, а у нас и в сусеках, и в сундуке, и в брюхе — шаром покати.

Что верно, то верно: в других деревнях кузнецы жили побогаче, хотя по мастерству ни в какое сравнение с Егором не шли. А Егора и они считали чудаковатым: за работу берет полцены, а то и вовсе за одно «спасибо» старается. Впрочем, и Степанида хотя и попрекала мужа излишней совестливостью, но сама же и просила:

— Ты с Глафиры за сковородник да таган не бери, чего с нее возьмешь…

Да и попрекала не часто, а когда к слову при-, дется. Вот и сейчас недоедала, а помалкивала, только когда в сусек полезет, повздыхает молча да вытрет платком глаза, будто соринка попала. В сусеке‑то хоть метелкой подметай, и корова вроде бы и не думает телиться. Одна картошка, да и той до лета не хватит. Ходил Егор в станицу, думал там подработать, да только и удалось, что поставить новую рессору на ходок есаулу Старикову. Полпуда пшена да головка сахару — вот и весь заработок. Шлею наборную есаул не принял, допрежь Егора ему в Златоусте набор сделали. Пришлось отдать шлею сотскому совсем за бесценок — за пуд ржи.

А мальчонка орет ночь по ночи. Ему подвывают и те, что побольше. Шурка приладилась тайком в чулан лазить, капусту из кадушки прямо со льдом грызет. У Антошки брюхо вздулось, должно быть, от голода.

Не хотелось Егору одолжаться у мельника, а другого выхода не было. Выбрал для этого день, когда завоз на мельницу был побойчее, а значит, и настроение у Петра Евдокимовича подобрее.

В самых Мельниковых воротах неожиданно столкнулся с Акулькой.

— Ты чего тут шастаешь?

— Да вот письмо от братца твоего получила, к Петру Евдокимовичу читать ходила.

Поди, не врет, кроме мельника да Серафима, в деревне мужиков грамотных нет.

— Могла бы и сказать.

— Да ведь радость‑то какая, Егор Гордеич! Боле полгода весточки не было. Как получила, так и побёгла сюда.

— А ну покажь!

Акулька вынула из‑за пазухи листок и сунула Егору.

— Только не затеряй, Егор Гордеич, возверни потом. А я уж побегу, у меня еще корова недоена.

— Беги, коли надо.

Егор благополучно миновал метавшегося на цепи пса, влез на высокое крыльцо, старательно обмел голиком пимы и вошел в дом.

В доме было жарко, как в бане, и непривычно светло: горела