наганом в руке. Он, конечно, всем сердцем рвется освобождать угнетенных, но не прочь при случае прихватить ожерелье для любовницы или приказать, чтобы к нему приводили по одной наложнице из «освобожденного» гарема. И Новик вовсе не собирается удовольствоваться Индией. На Марс, правда, его не пригласили; не беда — следующей мишенью намечается Австралия, в которой, как ему рассказывали, не только все звери с торбами на животе, но «тоже люди живут, тоже небось от капитала маются»… Примерно такое же представление, как у Гусева о Марсе.

Алексей Иванович Гусев:

«А я думаю, — если мы первые люди заявились, то Марс теперь наш, русский… надо, чтобы они бумагу нам выдали о желании вступить в состав Российской Федеративной Республики».

Но гусевы и новики — это полбеды. Беда в том, что и во всех действующих лицах, занимающих куда более высокие командные посты, мы с легкостью обнаруживаем гусевские черты. Не только в «железном» комкоре Лапиньше (конечно, латыше), не только в типовом комиссаре Брускине (конечно, еврее), но и в Кобе-Сталине, и в Троцком, и в самом Ленине. Затесавшийся случаем в их компанию старый шулер Шишкин без промедления догадывается, что перед ним промежуточные люди, калики перехожие, не осознающие своей ответственности за судьбы миллионов задурманенных, доверившихся им людей…

В Гусеве отчетливо видно генетическое родство с булгаковским Шариковым, да и с сегодняшними «добровольцами». Реакции гусевых на все происходящее заранее определены и полностью предсказуемы: «Эти штуки мы знаем!», «Даешь, тудыть твою в душу, арсенал!», «Дура ты, Игошка, жизни настоящей не понимаешь…». Это реакции людей с мозгами, промытыми классовой терминологией, может, и не людей уже, а полноценных роботов. Только с роботами мыслимо достичь абсолютного единства, которого с первых шагов добивались от советского народа руководители социалистического государства. Может быть, загадочные и на первый взгляд бессмысленные действия Толстого, который после «Аэлиты» ни с того ни с сего взялся переписывать знаменитую пьесу Карела Чапека «RUR» и издал ее под названием «Бунт машин», принципиально ничего не изменив, объясняются тем, что в 1924 году аристократ еще чувствовал инстинктивный страх перед сотнями тысяч марширующих под красными флагами гусевых — единоликих, единомыслящих. Позже он и сам влился в их ряды. Интуиция Толстого позволила ему угадать — именно эти шалопутные, не размышляющие, безответственные парни сделали революцию. Результаты их самоотверженной работы мы расхлебываем уже семьдесят восемь лет.

Словом, если бы в книге действовали только Гусев и Лось, она вряд ли бы устояла. Но роман все-таки выжил и выжил благодаря образу, которого Чуковский и другие не замечали. Маститые литературоведы могут сколько угодно утверждать, что наивысшая удача — это Гусев. Но не припоминаются ни пионерские отряды, ни кружки любителей фантастики имени товарища А. И. Гусева. А вот именем Аэлиты называются малые планеты, молодежные кафе, вокально-инструментальные ансамбли, даже фены для укладки волос и стиральные машины. Наверно, все же не случайно автор назвал книгу именем «хорошенькой и странной» женщины. Таких, как Гусев, в литературе было множество. Аэлита и по сей день — одна.

Первый рассказ Аэлиты:

«Играл он и пел так прекрасно, что замолкали птицы, затихал ветер, ложились стада и солнце останавливалось в небе».

(Из этих слов с несомненностью следует, что марсианка была каким-то образом знакома с баснями дедушки Крылова.)

Аэлита не вписывается в обыкновенную реалистическую тусовку. Она — вольная дочь эфира, женщина на все времена и на все планеты. Может быть, потому-то хрупкая марсианочка и убежала тленья. Не хочу ничего дурного сказать о характерных национальных типах, но, видимо, есть потребность и в идеальных образах, создавать которые, между прочим, очень и очень непросто, если, конечно, стремиться к тому, чтобы идеал несколько отличался от одежных манекенов. Может быть, в читательской любви к этому неземному созданию проявился подсознательный протест против чрезмерной политизированности нашей литературы и жизни. Допускаю, что и Толстой придумал ее от тоски по другой жизни.

На «Аэлиту» нападали с разных сторон, но и атакующие, и обороняющие почти никогда не смотрели на книгу глазами читателя. А ведь ее достоинство прежде всего в увлекательности. И гроша ломаного она не стоила бы, если бы не была отличной приключенческой книжкой, способной поразить воображение молодого читателя; в ней же не только восстание пролетариев на Марсе, но и романтическая любовь, Атлантида, магацитлы, подземелья царицы Магр и тому подобное. Подобное и совершенно необходимое.

Алексей Иванович Гусев:

«Ладно, — сказал Гусев, — эх, от них весь беспорядок, мухи их залягай, — на седьмое небо улети, и там баба. Тьфу!»

Цитаты даны по первому изданию «Аэлиты»

Нетрудно убедиться, что идеи романа даже отдаленно не антисоветские, не антикоммунистические. Однако не было и прямолинейности. Никто, например, из участников экспедиции не был членом партии, что лишало рецензентов возможности поговорить про образы коммунистов. Непорядок. Толстой еще не вполне усвоил правила игры. Его попытка сделать небольшой шажок в сторону от ортодоксии, шажок, заведомо не предполагавший преступного замысла, как раз и не устраивала партийных конвоиров. Даже крепнущий с каждым годом официальный статус Толстого не спасал. При появлении на поле «Аэлиты» критические судьи немедленно вытаскивали красную карточку. Так, скажем, в журнале «Революция и культура» можно было встретить такие оценки приключенческой литературы:

«…Империалистических тенденций своих авторы (Ж.Верн, Г.Уэллс, Майн Рид и так далее. — В.Р.) не скрывали и разлагали ядом человеконенавистнической пропаганды миллионы своих юных читателей… Традиции приключенчества в литературе живучи. За советское время написан целый ряд романов, аналогичных по духу своему майн-ридовщине. К такому роду творчества руку приложил даже маститый Алексей Толстой. И вред от этих романов вряд ли меньший, чем от всей прежней литературы авантюрного толка… У этих романов грех, что они возбуждают чисто индивидуалистические настроения читателя… и отвлекают его внимание от действительности то в межпланетные пространства, то в недра земные, то в пучины морей…»

Зато послевоенная критика повалила корабль на другой борт. Раз Толстой признан классиком, то и «Аэлиту» стало целесообразно объявлять образцом социалистического