мир осознавшими свое культурное и политическое единство жителями — разноплеменными «китайцами». Китайцы видят только часть континента Евразия, но они являются вполне реальным — не воображаемым — наблюдателем, предлагающим свою версию мысленного структурирования пространства. Поэтому их культурная модель обитаемого («цивилизованного») мира претендует на авторитет и превосходство над представлениями их северных соседей-кочевников: китайцы создали стройную картину мира и культуры, а кочевники пока не видят необходимости в таких глобальных представлениях, которые невозможно зафиксировать во всех нюансах без помощи письменности.

Далее на запад, через цепочку буферных политических объединений — зависимых или враждебных — раскинулась обширная персидская держава Сасанидской династии, от современного Пакистана, через Среднюю Азию и Южный Кавказ до восточной Турции, простираясь также на юг Средиземноморья до Египта. С точки зрения просвещенного обитателя этой персидской империи, Кавказские горы не воспринимались в качестве «объективного» природного рубежа — напротив, Средняя Азия и Кавказ включались в общее пространство Ближневосточного мира. Пространство очерчивалось и структурировалось культурой в большей степени, чем сама культура зависела от обстоятельств климата и ландшафта. Как и в случае Китая, единство державы Сасанидов основывалось на развитых социальных институтах и общем культурном пространстве, объединяя разнообразные племена и политические образования. Господствующая религия зороастризма и обширная прослойка грамотных людей, наряду с единой сословной организацией общества, придавали устойчивость «персидскому миру» с его собственными географическими представлениями и «ментальной картой» народов, населявших империю и прилегающие территории.

Еще западнее находилась христианская Восточно-Римская империя (Византия) — политический соперник и торговый партнер Сасанидов, еще один мощный и самобытный культурный мир и еще один альтернативный взгляд, упорядочивающий пространство. В это время территория Византии почти полностью опоясывала берега Средиземного моря (за исключением части Пиренейского полуострова), которое оказывалось своеобразным гигантским «внутренним озером» империи. Разнообразие местного населения, как и многообразие климата и рельефа, не препятствовало политическому и культурному освоению обширнейших пространств. Христианство выступало в роли общего культурного контекста, стимулируя распространение письменности и грамотности (в том числе на местных языках: на армянском и грузинском, славянском и готском), что многократно интенсифицировало интеллектуальные контакты и выработку и распространение византийской версии общей «карты мира».

Западнее Византии, за Альпами и Карпатами, Европа представляла собой скорее «север», чем «юг»: политически фрагментированное, культурно сегментированное пространство мигрирующего населения. Волны кочевников, приходящих из Азии по степному «коридору», доходили до долины Дуная и останавливались, наткнувшись на древний Герцинский лес (Hercynia silva): покрытую густыми лесами цепочку горных хребтов, за стеной которых перекраивались границы первых германских королевств. Лишь некоторые из германских племен приняли к этому времени христианство, но даже у них уровень грамотности был ничтожен, а «картина мира» фрагментарна и ограниченна. Будущая «Западная Европа» являлась дальней окраиной христианского греко-римского (в это время преимущественно византийского) мира.

Таким образом, «Северная Евразия» оказывается множеством пространств, определяемых негативно, через игнорирование реально существовавшими «коллективными наблюдателями» того времени: Древним Китаем, Персией и Византией. Дело не только в том, что до нас дошли письменные источники именно из этих трех культур, а не, допустим, из лесных финно-угорских или кочевых тюркских племен, обитавших севернее. Эти источники, кроме того, отражают представления самых многочисленных «коллективных наблюдателей». При всех трудностях и условности ретроспективных демографических подсчетов численность подданных династии Суй оценивается приблизительно в 46 миллионов человек в начале VII в.; Сасаниды объединяли порядка 25 миллионов человек в середине VII в.; население уменьшившейся в размерах Византии к середине VII в. сократилось до 10,5 миллионов человек с 26 миллионов, насчитывавшихся веком ранее. Эти цифры могут показаться скромными (население Индостана составляло порядка 100 миллионов человек). Тем не менее эти три великие цивилизации, вместе взятые, в описываемое время представляли собой почти половину населения земного шара, и результаты пространственного воображения именно этих культур имели особый вес даже чисто статистически. В указанный период совокупное население Западной Европы (считая Британию и Скандинавию) составляло порядка 5,5 миллионов человек, Центральной и Восточной — 3,5. Самые многочисленные конфедерации кочевников Азии, создававшие могущественные империи (хунну в III−II вв. до н.э. и монголы в начале XIII в.) насчитывали не более 700−800 тысяч человек. Таким образом, занимающие отдельные социально-экологические ниши степные кочевники, земледельцы лесостепной и лесной зон, охотники тайги и тундры, распыленные по огромной территории от Тихого океана до Балтики, к северу от тогдашних основных центров цивилизации, все вместе насчитывали несколько миллионов человек. У них отсутствовала сама структурная возможность (и культурная потребность) объединения локального и регионального знания и синтеза некой альтернативной версии «коллективного наблюдателя».

Однако к концу первого тысячелетия нашей эры ситуация в корне меняется. На просторах Северной Евразии, которые прежде ничто не объединяло, кроме общей невключенности в существовавшие «картины мира», появляются политические образования, осваивающие пространства, а не приспосабливающиеся к ним. Неизвестная внешнему наблюдателю территория начинает осмысливаться, описываться и структурироваться изнутри. Становясь частью культуры, она получает обоснование внутреннего деления и внешних границ, включается в общую историю.

1.2. Феномен ранней государственности

Понятие «политического» применительно к древности подразумевает не совсем то, что мы привыкли вкладывать в него сегодня. Используемые нами термины и концепции сформировались за последнее столетие-полтора и потому несут на себе отпечаток определенного типа культуры.

Современное общество и современные науки об обществе достаточно