вглядываясь в каждый куст, цепко ощупывая все видимое пространство вокруг себя. Они прошли метров пять, когда за спинами сухо треснул сучок. Они оглянулись, послышался выстрел, и пуля оцарапала щеку Егора.
— Не стрелять! — крикнул Егор, бросаясь в ту сторону, откуда прозвучал выстрел.
Левшин рванулся, запрыгнул в бричку, ухватившись за поводья, и лишь на одно мгновенье поднялся.
Миков выстрелил, попав в плечо. Левшин рухнул в повозку. Лошади понесли. Они бежали за ними почти с полкилометра, призывая их остановиться. На счастье Егора и Микова, дорога пошла резко вверх на угор, и лошади остановились. — Убил! — зарычал вне себя Егор, подбегая к бричке. Осмотрев Левшина и убедившись, что рана неопасная, Егор разделся, разорвал нательную рубаху и перевязал его. — Ничего, пуля даже кость не задела, так чиркнула, — радуясь, проговорил Егор. — Сам-то, — вымолвил Миков. — Вся щека в крови!..
Они вернулись, чтобы забрать Сергеева. Умылись в ручье, сели перекурить. Левшин, связанный по рукам и ногам, лежал рядом с убитым Василием Ильичом. Воробьев, жуя травинку, подошел к Сергееву, вытащил из нагрудного кармана партбилет. Он был густо залит кровью. Левшин не отрываясь смотрел на Егора. Воробьев завернул документы в платок и молча передал Микову. — Сорви пожевать, — попросил Левшин, кивнув на травинку. Егор помедлил, не зная, стоит ли выполнять просьбу этой сволочи. Столько людей загубил!.. Но Москва настоятельно просила взять живым, видать, он им очень нужен… Воробьев сорвал травку, сунул ему в рот. — Спасибо, — прошептал Левшин. «Неужели и это человек?» — задумался Егор и, помолчав, вдруг признался себе в страшном открытии: да, и это человек. И это, наверное, самый большой ужас, какой только сыщется на земле, а, может быть, и во Вселенной! Нет, он не дьявол, не черт, не оборотень! Он человек, и сейчас ему вот так же, как Егору, приятен и сладок вкус травинки. Он лежит и, как в детстве, жмурится на солнце. Он человек, у него были мать и отец, братья, сестры, любимая или даже жена, возлюбленная. Он жил, как все, и чувствовал ничуть не хуже, чем все, а, может быть, еще тоньше, изысканнее. Он — человек, и это-то вот страшнее всего, ибо он человек, уже не умеющий сострадать, для которого непонятна чужая боль и чужое горе. И вот ведь, лиши человека всего одной черточки, и вместо нее может вырасти такая короста, что однажды и душа умрет, и не заметит никто, как мертвый, уже без души человек, ходит по улицам, ест, пьет… Миков поднялся, тронул Егора за плечо. — Поедем, что ли? — спросил он. Егор кивнул. Так и повезли их обратно вдвоем: рядом — мертвого и живого, бойца за социализм и его поверженного врага… Шумно пели птицы, день всходил, набирал силу, и Егор задумался о предстоящем разговоре с Катей, о том, что глупо себя так вести, не звонить, не давать о себе знать, точно что-то могло перемениться в их жизни. Ведь дело это непростое — сближенье двух сердец, двух характеров, и что он только сейчас начинает понимать, что любит ее и как она ему дорога. Надо, конечно, ему сделать все честь по чести: прийти к ее родителям и попросить ее руки, сказать о своих чувствах, что не просто так у него, чтоб старики ее не беспокоились за них. Еще надо бы сходить в магазин да на талоны, что лежат без пользы, купить хорошей материи и сшить себе костюм по всем правилам. А к нему справить рубашку в полоску, и галстук, и шляпу… Это уж, конечно, на свадьбу, которую они справят под выходной, пригласив много гостей. Потом у них родятся дети, их будет трое или четверо, лучше четверо, дети вырастут, выучатся, родятся внуки, и он им когда-нибудь расскажет эту страшную историю, про такого вот, может быть, последнего врага Советской власти… Егор шел рядом с бричкой, рассуждая таким образом, хоть и знал сам по опыту, что хуже нет загадывать про себя наперед, никогда не сбудется, примета такая есть, хоть в приметы, конечно, Егор не верил. Просто ему хотелось, черт подери, думать о чем-то светлом, хорошем, о таком, от чего сердце бы замирало и ради чего не жалко было ни сил, ни жизни.
Миков выстрелил, попав в плечо. Левшин рухнул в повозку. Лошади понесли. Они бежали за ними почти с полкилометра, призывая их остановиться. На счастье Егора и Микова, дорога пошла резко вверх на угор, и лошади остановились. — Убил! — зарычал вне себя Егор, подбегая к бричке. Осмотрев Левшина и убедившись, что рана неопасная, Егор разделся, разорвал нательную рубаху и перевязал его. — Ничего, пуля даже кость не задела, так чиркнула, — радуясь, проговорил Егор. — Сам-то, — вымолвил Миков. — Вся щека в крови!..
Они вернулись, чтобы забрать Сергеева. Умылись в ручье, сели перекурить. Левшин, связанный по рукам и ногам, лежал рядом с убитым Василием Ильичом. Воробьев, жуя травинку, подошел к Сергееву, вытащил из нагрудного кармана партбилет. Он был густо залит кровью. Левшин не отрываясь смотрел на Егора. Воробьев завернул документы в платок и молча передал Микову. — Сорви пожевать, — попросил Левшин, кивнув на травинку. Егор помедлил, не зная, стоит ли выполнять просьбу этой сволочи. Столько людей загубил!.. Но Москва настоятельно просила взять живым, видать, он им очень нужен… Воробьев сорвал травку, сунул ему в рот. — Спасибо, — прошептал Левшин. «Неужели и это человек?» — задумался Егор и, помолчав, вдруг признался себе в страшном открытии: да, и это человек. И это, наверное, самый большой ужас, какой только сыщется на земле, а, может быть, и во Вселенной! Нет, он не дьявол, не черт, не оборотень! Он человек, и сейчас ему вот так же, как Егору, приятен и сладок вкус травинки. Он лежит и, как в детстве, жмурится на солнце. Он человек, у него были мать и отец, братья, сестры, любимая или даже жена, возлюбленная. Он жил, как все, и чувствовал ничуть не хуже, чем все, а, может быть, еще тоньше, изысканнее. Он — человек, и это-то вот страшнее всего, ибо он человек, уже не умеющий сострадать, для которого непонятна чужая боль и чужое горе. И вот ведь, лиши человека всего одной черточки, и вместо нее может вырасти такая короста, что однажды и душа умрет, и не заметит никто, как мертвый, уже без души человек, ходит по улицам, ест, пьет… Миков поднялся, тронул Егора за плечо. — Поедем, что ли? — спросил он. Егор кивнул. Так и повезли их обратно вдвоем: рядом — мертвого и живого, бойца за социализм и его поверженного врага… Шумно пели птицы, день всходил, набирал силу, и Егор задумался о предстоящем разговоре с Катей, о том, что глупо себя так вести, не звонить, не давать о себе знать, точно что-то могло перемениться в их жизни. Ведь дело это непростое — сближенье двух сердец, двух характеров, и что он только сейчас начинает понимать, что любит ее и как она ему дорога. Надо, конечно, ему сделать все честь по чести: прийти к ее родителям и попросить ее руки, сказать о своих чувствах, что не просто так у него, чтоб старики ее не беспокоились за них. Еще надо бы сходить в магазин да на талоны, что лежат без пользы, купить хорошей материи и сшить себе костюм по всем правилам. А к нему справить рубашку в полоску, и галстук, и шляпу… Это уж, конечно, на свадьбу, которую они справят под выходной, пригласив много гостей. Потом у них родятся дети, их будет трое или четверо, лучше четверо, дети вырастут, выучатся, родятся внуки, и он им когда-нибудь расскажет эту страшную историю, про такого вот, может быть, последнего врага Советской власти… Егор шел рядом с бричкой, рассуждая таким образом, хоть и знал сам по опыту, что хуже нет загадывать про себя наперед, никогда не сбудется, примета такая есть, хоть в приметы, конечно, Егор не верил. Просто ему хотелось, черт подери, думать о чем-то светлом, хорошем, о таком, от чего сердце бы замирало и ради чего не жалко было ни сил, ни жизни.