пейзажа.

Я остаюсь смотреть на секундантов. Они ёжатся от мороза и сильного ветра, шмыгают носами, высоко задирают ноги, чтобы припечатать очередную порцию снега. Меня почему-то завораживают их движения — такие узнаваемые и естественные, но оттого и выглядящие ещё более странными. Нет ничего удивительного в том факте, что два с половиной века назад люди так же дрожали от холода, как сейчас, но наблюдать это воочию — обескураживающее зрелище.

Они слишком реальны, и именно поэтому в их реальность мозг поначалу отказывается верить. Данзас и д’Аршиак выглядят актёрами на съёмочной площадке костюмного фильма, а не настоящими секундантами на пушкинской дуэли.

Из ступора, вызванного этим нехитрым парадоксом, меня выводит женский голос.

— Странно, снег не чувствуется, а всё равно хочется поднять ноги повыше. (Это она. Не тупи, скажи что-нибудь.)

— Да, даже жалко, что в сеансах нет осязания. Как в стриптизе — смотреть можно, трогать нельзя.

(Господи. Шутка из тех, что при воспоминании вызывают жгучий стыд, но Лиза, кажется, позволяет себе рассмеяться. Трудно сказать, насколько её покоробило моё дурновкусие: в силуэтах, которыми мы являемся, лица практически не видны. Впрочем, это можно счесть и за преимущество. Пусть она в отрыве от внешности оценит мой живой ум, широкий кругозор, остроумие и другие блестящие качества интересного собеседника.)

— Значит, ты тоже не побежала смотреть на великого поэта? Мы тут главные нонконформисты?

(Правильно, задавай вопросы. Щепотка иронии, чтобы не выглядеть занудой).

— Конечно. Толкаться в толпе, только чтобы разглядеть иней на бакенбардах?

Пфф.

(Она подыгрывает — хороший знак.)

— Пфф, не то слово.

(Лёд тронулся. Молчание, скрип снега. Пока я думаю, чем бы продолжить разговор, Лиза вдруг спрашивает:)

— Тебе тоже кажется, что в этом всём есть что-то… отталкивающее?

— Не знаю. Может быть, но меня почему-то завораживает. Я сейчас думал о том, что они все похожи на актёров фильма.

— Точно! Как будто в костюмах. Слышал про теорию, что все сеансы — постановка правительства?

— Э-э, что?

— Серьёзно. Некоторые реально верят, что сеансы снимают на фоне зелёного экрана, а содержание согласовывают с тайным мировым правительством. А Барьер установлен, как раз чтобы никто из очевидцев ничего не мог опровергнуть.

— Ха, какой бред. Но у тебя красивый голос, он почти что придаёт этому смысл.

(Втащил-таки комплимент — неплохо. Она смеётся. Надо рискнуть, пока не повисло неудобное молчание.)

— Э-э, не желаешь ли прогуляться к реке? Осмотреть пейзаж, пахнущий грядущим убийством?

(Ещё юмор. Хорошо. Я слышу улыбку в её голосе:)

— Да, главное руки выставить, а то врежемся в стенку зала. Так мы идём в сторону от главного действия и хихикаем, глядя друг на друга, — два привидения с вытянутыми руками посреди русских снегов. Но дойти до конца комнаты мы не успеваем. Пространство вновь чернеет, быстро и резко сужается.

Вдалеке появляется светлое пятно, и к нему устремляются фантомы наших однокурсников. Всё, что находится за пределами фрагмента, остаётся в нейтральной темноте, как в съёмочном павильоне.

— А. Там квартира в хрущёвке.

— Стоит посмотреть? Или ещё поболтаем тут, в темноте? (Конечно, поболтаем в темноте. Пожалуйста.)

— Вообще-то, это просто маленькая квартира. Моя прабабушка жила в такой, пока её насильно не переселили на глухую окраину, а якобы аварийный дом не снесли. Перед переездом она сфотографировала каждый уголок квартиры и часто показывала мне альбом, когда я была маленькой… Мне кажется, поэтому я и начала сама фотографировать, когда выросла, — хотелось иметь что-то подобное, свои воспоминания перед собой на бумаге.

Она фотограф — отмирающее хобби в эпоху сеансов. Кому нужны слепки старых мгновений, когда ранее недоступное прошлое оживает на глазах? Я цепляюсь за интересную тему, и мы с Лизой болтаем всё время, что наша группа изучает хозяев и интерьер квартиры в Черёмушках в 1958 году. Больше всего я хочу, чтобы это продолжалось вечно. Увы, второй сеанс идёт всего двадцать минут, так что вскоре мы переносимся в куда менее интимный фюрербункер. Но тут нам обоим становится интересно, и мы подходим к основной группе с преподавателем. Аспирант рассказывает, какими усилиями удалось вычислить этот сеанс.

Бункер, в котором Гитлер прятался последние месяцы войны, был потом почти полностью разрушен. Сканнеры тем не менее раскопали кусок бетонного пола и разыскали мебель, на основе которых удалось реконструировать несколько минут из жизни Гитлера и Евы Браун, хотя и с большим количеством помех. Открытие было сделано немецкими историками в прошлом году, а копия передана в дар историческому факультету. Этот короткий фрагмент европейские психологи уже успели изучить вдоль и поперёк, в корпусе работ о сексуальной жизни Гитлера появились десятки новых гипотез. «Кроме прочего, — добавляет аспирант, назидательно подняв палец, — благодаря этому сеансу был раз и навсегда опровергнут миф о том, что у Гитлера было одно яичко».

Мы с Лизой стоим в стороне и молча наблюдаем за тем, как два тела неуклюже переворачиваются на узенькой кровати в крохотной комнате. Худощавое тело Гитлера выглядит бессильным и рыхлым, волосы с проседью слиплись, покрытые шрамами ноги неловко упираются в стенку кровати. Лицо Евы выглядит застывшим и слегка скучающим.

Лиза стоит рядом; я не вижу её, но моё тело регистрирует, что воздух слева от меня на долю градуса теплее, чем справа. Мой мозг лихорадочно перебирает десятки банальных формулировок, которыми девушку можно пригласить на свидание.

Преподаватель с группой идут сквозь стену в другую часть бункера — смотреть на ужинающего Гиммлера и искать диван, на котором Гитлер скоро покончит с собой. Мы остаёмся одни в комнате. Пан или пропал.

— Кстати… есть планы на вечер?

— Нет, никаких.

(Скрип кровати — Гитлер и Ева меняют позу.)

— Я… в общем, если ты свободна, можем пойти куда-нибудь поужинать. (Кровать слегка шатается и стучит о металлический сейф, стоящий в ногах. Звук, вероятно, отдаётся в других комнатах бункера.)

— Ого, прямо ужин при свечах?

(Ева что-то говорит, но я не успеваю прочесть субтитры внизу.)

— Ха-ха, совсем нет, я… Для первого свидания можем просто выпить кофе. (Гитлер стонет и запрокидывает голову, его лицо покрывается воксельными глитчами. Секс, как я узнаю позже, — один из самых трудных для вычисления элементов сеанса.)

— Жаль, а я так надеялась на свечи.

Краем глаза я вижу, как её силуэт трясётся от смеха.