— Не, через три.

— Спорим?

— На пайку…

Продолжали дуться в карты — прищур, чтобы беречь глаз от дыма сигареты в углу рта? Или так лучше обдумывать ход?

— Сядешь, студент? — Матвеич, он «хазар», старший в камере.

Картам не обучен, о нем забыли; лишен возможности делать наброски, «рисовал в уме».

Просил карандаша Цыган: скулы и щеки круто срезаны до острого подбородка. Ровным перешейком нос протянулся с севера на юг — от толстых надбровий к невеликому рту, где губы собраны в щепоть жующей рыбы.

Некий Петровик, щеки не просто толсты — надуты, будто вот-вот выпустит воздух: пф-ф…

Только лицо Матвеича неуловимо прятало зерно, вокруг которого можно бы строить образ… Он поднялся:

— Эксин, братва, пора ляпнуть, сулейка томится.

Давид уже знал, «эксин» — хватит.

— Звони хохлу, три с боку, — Утюг ребром миски поколотил дверь.

Через дверное «орешко» Матвеич говорил наружу.

Пир был по случаю хартана — передачи с воли.

Натюрморт на столе вырос цветочной клумбой в бетонном ящике, «увидел» Коглис. На серебряной фольге куски золотой скумбрии…Изумруд пластмассовой бутыли и красные, синие, желтые пасхальные яйца.

От зимы оставшийся снежный сугроб соленого сала; белые зубы чеснока, фиолетовые головки азиатского лука…

Наконец, целлофановый пакет квашеной капусты с искрами тертой моркови — пузырь с аппетитным розовым рассолом завалился на бок.

По кружкам разливал Утюг.

«Ужели спирт? Или самогон? Славу богу, водка…»

— Ты, студент, ешь, не куражься, — Матвеич повел на снедь бровью.

— Бриц сала не хавает, — хихикнул Утюг.

— На халяву все хавают, — успокоил Цыган.

Мелкое пощипывание этой парочки походило на дворовое, еще в детстве, юдофобство Юрки Мазякина — беззлобное, в сущности, обезъяничание: «Русский пукнул — Дод поймал?» Или «Дод порхатый номер пятый».

После «ста пятидесяти» в легкое вальсирование с беспечной эйфорией пустился взгляд: «А что, собственно, необычного? От сумы, да тюрьмы…»

Выдвижная губа Утюга уже не казалась гримасой идиота, лишь фокусом, когда вытягивалась, потом пряталась во рту, как элерон в крыло самолета.

Цыган из хищной рыбы стал печальной, выброшенной на берег — щепоть морщинистого рта часто открываясь, будто искала воздух. Словно засыпая, бормотал: «Кто здесь не был, будет, кто был не забудет». Вдруг, оборотясь к Утюгу, сжал его плечо, долго и молча глядел в упор, невидяще, или не узнавая, и прорычал с угрозой: «Я семь лет зону топтал, вся жопа в шрамах, а ты?» Утюг скинул руку Цыгана и поднял указательный палец:

— Вас, французов, в России миллионов тридцать будет?

— Да что ты, — не почувствовал студент подвоха. — И трех не наберется.

— А куда придешь, везде ваши. Даже в камере вот — ты?

Анекдот понравился, Коглис рассмеялся искренне.

— А у меня жид жену убил, — так и не выпустив воздух, произнес Петровик.

И было непонятно, он новый анекдот начал, но забыл продолжение, или случай из жизни вспомнил — и все сказал?

— Что это, евреи умнее русских? — озаботился Утюг.

— Может и не умнее, — успокоил Матвеич. — Да живут три тыщи лет, поневоле поумнеешь.

— Как мамонты?

— Даже мамонты вымерли, — усмехнулся Матвеич.

— И жиды вымрут, — твердо пообещал Петровик.

— Слышь, студент, малява тут прибыла, таки бисеры — ослепнешь. Пока глаза у тя в очках, — Матвеич протянул крошечный листок.

Строчки мелких букв почти сливались. «Экий Левша малявил!» — удивился Коглис. Не акцентируя безграмотности автора, читал легко.

«Привет из Севера. Здраствуй друг Матвеич. Прими привет от Ваневитека. Вот так Матвеич. Матвеич папал я в вагон ни курящих. И ни знаю как выбраца атсюда. Одним словом караул. Матвеич паступил я в икспидицию на вахту. Матвеич кажный день по 20 километров на лыжах такая кара. Сработы придеш ишиш сибе пожрать. Это что за жись. Матвеич паконьчу я свою жись. Украсть ни вазможна кругом тайга атвалить без полезна зима в тайге замерзниш или растянут звери. Последнее эта если дастанишь кайфу то забудишь про все. Сразу жись хороша. А щас Матвеич кумарится на серци таскливо. Приду каво зарежу и сам вздернусь. Такое письмо ни писал бы никому кроме тебя низнаю увидица наверно ни придеца. Ни абмытого под лай собачий пахаронят. Если ты в этам самниваеся тагда я ни был человекам и ни буду им никогда. Дорога у нас адна магила или тюрьма. Надоела тюрьма и такая свабода каку мы видим. Матвеич хочица еще взглянуть на Макеевку но врятли. Я молодой но атжитый. Пишу тибе ат всево серца есть хоть друг высказать. Лучши бы мине срок наматали в Красноярске но я порезал сибе вены. Они крутили вертели и аткинули миня из тюрьмы. Вен нету одни узлы асталися. В маю месяце троница Ангара выбраца без полезна катера пайдут только летом. Матвеич еслиб увидил таво кто пасаветавал ехать на север то разарвал бы ево зубами. Пускай ево зарежит Барон или Саня. На этом все пиридавай привет Сахалину Мити Юрикам двоим и всем другим. Прасти за все атвет ни давай некуды да и ни получу. Дасвидания. Ваневитик.»

Коглис отрезвел — жаль Ваневитика. На крошечном листке уместилась вся его несчастная жизнь…

Литровая пластмассовая бутыль, с опустившимся центром тяжести, от случайного касания рукавом собралась упасть, но была подхвачена и последнюю «сулейку» разлили по кружкам.

— Царствие ему небесное, Ваневитику.

Помянули, крякнули и тут же Матвеич лукаво подмигнул:

— На художника учишься… Художником в зоне знашь кого зовут? Кто мажет говном стены. Ну, день прошел, ближе к смерти и к свободе.

Очнулся Коглис под утро, еще до подъема. Когда уснул? И вспомнил, опять с ужасом, где находится и сколько еще здесь просыпаться.

Снова переврали:

— Кагалис, на выход.

Следователь молча кивнул на «здрасте»:

— Есть основание… подпиской о невыезде… Крюков прооперирован… свидетели в вашу пользу.

— Эх ты, короб-корыто, корчагой покрыто, — укорил Коглиса Утюг. Что он имел в виду?

В камере новость была уже известна. Непостижимо, как и та, вообще до его здесь появления: «Бриц Шимпу жухнул», что в переводе с блатного «еврей убил», а «фухтель» — смелый еврей.

Ни к кому не обращаясь, Матвеич произнес:

— Шимпа западло двинул и зарядил динамо. Двигает фуфлом. Он как мартышка, все хитрит, а жопа голая. Ему давно надо было голову оторвать и дать в руки поиграться. Ладно, отрихтуем на штыке.

Коглис не все понял, но догадался, посягнувшему на воровскую кассу Шимпе не позавидуешь.

— Может бердыч с ним спустить? — позаботился Утюг.

— Не-е… — качнул головой Матвеич. — Не нагружай студента.

За проходной милицейский «газик», он и привез его