сунется, погляжу я на нее…

Тут по коридору шаги приближаются.

И точно, — кто-то входит в ванную. И вижу я краем глаза, что не Люба это вовсе, а дружок мой хороший, Сенька Крыша. Уставился на меня, глаза вылупил. Эх, думаю, пропало дело. Ведь заорет, как оглашенный, и всю картину испортит. Я даже зажмурился. Ан, не тут-то было. Семен Прокофьевич крючок на дверь накинул и ко мне. Представляете, гражданин следователь, начал Крыша мои карманы ощупывать. И в пиджаке и в брюках шарит. Дак ведь щекотно же… А потом схватил меня за руку, часы снимает, — матери моей подарок. Я, — и тут голос Василия Петровича задрожал, — я как ни нуждался, а их ни разу не пропил… Ну и такая злость, такая обида меня взяла — друг, понимаешь, называется, — повешенного обворовывает, — что лягнул я Крышу ногой в живот. А он возьми, да и помри с испугу…

Я была дома, когда это случилось. В 5 часов дня из ванной раздался истошный вопль и стук падающего тела. Я стала дергать дверь, она была на запоре. Рванула сильней. На крюке болтался Василий Петрович, пытаясь достать ногами края ванны, на полу, зажав в руке бочкинские часы, хрипел Семен Крыша.

«Скорая» приехала молниеносно, да все равно поздно. Семен Прокофьевич, не приходя в сознание, скончался от инфаркта по дороге в приемный покой.

Вот тогда-то и воцарилась тишина. Боренбоймы не показывались, Лиля Кузина отсиживалась в Алуште. Сенька Крыша был практически мертв. Василий Петрович пребывал на экспертизе в судебной психушке. Голубица Любаня уехала в декретный отпуск к маме. Впервые за тридцать лет в нашей квартире наступил «невечный покой».

Роковой треугольник

Первая любовь обрушилась на меня в возрасте двенадцати лет и навсегда унесла с пляжа безмятежного детства в океан страстей и страданий. Случилось это в пионерском лагере в Комарово. Объектом любви явился пионер Митя Белов. На выцветших фотографиях он выглядит довольно плюгавым для своих тринадцати лет, однако выпуклый лоб и мягкий взгляд темных удлиненных глаз обещает игру ума и душевную тонкость. Так ли это, — мне знать не дано…

Впервые Митя поразил мое воображение, вступившись за «неприкасаемого парию» Сальку Шустера, травить и шпынять которого считалось хорошим тоном. Саля картавил и был безобразен: длиннорукий, с торчащими ушами, тощий и сутулый. Всеобщую ненависть он заслужил, таская в столовую лично ему принадлежащую банку сливочного масла. В столовую мы шагали строем, по- отрядно, завывая «Нам ли стоять на месте, в своих дерзаниях всегда мы правы» или «Великая, могучая, никем не победимая»… Саля маршировал, прижимая банку к груди, а усевшись за стол, ставил ее на скамейку между колен. И никого не угощал. Разумеется, банку крали и прятали: то закапывали в землю, то закидывали в дупло. Трижды Шустер кротко отыскивал свое сокровище, а на четвертый наябедничал начальнику лагеря, брутальному человеку, втайне пописывающему стихи.

— Безмозглые кретины! — гремел Ким Петрович, в прошлом танкист и кавалер ордена Славы. — Тупицы и дегенераты! Вы — пигмеи по сравнению с Шустером, он — победитель городской математической олимпиады! Он вдумчивый гений, он нуждается в масле, он весной обыграл в шашки самого Ботвинника!

Это было уж слишком. После ужина народные массы заперли Шустера в уборной и начали кидать в окошко комья земли. Игорь Кашкин даже бросил в Сальку двух толстых печальных жаб. Теперь подобное линчевание кажется мне простодушной забавой. С тех пор, согласитесь, нравы несколько ожесточились, и нынешние детки орудуют ножами, а в определенных частях света, — оптическими винтовками. Но тогда душа моя разрывалась от смеси презрения и жалости. Однако вступиться за Шустера в голову не пришло. В разгар глумления появился Митя Белов. Он протиснулся вперед, отпер дверь и ледяным тоном произнес: «Ополоумели, что ли? Катитесь отсюда, а то будете разговаривать со мной». И, хотя Митя вовсе не производил впечатление человека, с которым не стоит связываться, — пионеры почему-то угомонились. Даже не взглянув на своего спасителя, Шустер отряхнул прах с пионерской формы и поплелся прочь. А мое романтическое сердце, ударившись о грудную клетку, гулко забилось в новом ритме любви к Мите Белову.

Несколько дней я мужественно томилась наедине со своей тайной, но ноша была непосильна, и я поделилась с лучшей подругой Зиной Овсянниковой. Зина низвергла меня в бездну, сказав, что Белов бегает за Валькой Ковалевой, тут же вознесла к небесам, побожившись, что на меня он тоже «как-то особенно смотрит», предложила свои услуги почтового голубя и поклялась честным ленинским, что она — могила.

Дней пять я обдумывала наиболее изысканный способ объяснения и в конце концов пошла по проторенной тропе классической поэзии, старательно переписав фрагменты из письма Онегина к Татьяне (письмо самой Татьяны мне казалось банальным). Зина сунула Мите письмо, но… ответа не последовало. Мной пренебрегли, и я (тогда мне казалось — бессонными ночами, но теперь думаю, — минут десять перед сном) мечтала умереть на ЕГО глазах от скоротечной чахотки, как княжна Джаваха из обожаемого мной романа Чарской. Итак, Белов меня не замечал, а вот Шустер…

Как-то за обедом он пододвинул ко мне свою поганую банку и громко сказал:

— Намазывай.

За столом воцарилось зловещее молчание, затем конопатая бестия Овсянникова схватилась за голову и со стоном: «О-оох, умру-уу» — сползла под скамейку. «У любви, как у пташки крылья…» — омерзительным голосом взревел Игорь Кашкин и запустил в Салю хлебной коркой. «Тили тили тесто, жених и невеста!» — дружно завыл весь отряд. От унижения и позора у меня запылали уши. Бросив быстрый взгляд на Митю, я заметила, как у него в «иронической усмешке презрительно изогнулись губы» (в те годы я мыслила терминами купринского подпоручика Ромашова).

Смывшись с тихого часа, наша компания устроила в овраге военный совет.

— Если и ЭТО сойдет Сальке с рук, — возмущенно заявила Овсянникова, — он тебе на голову сядет! Подумаешь, — втрескался! Нет, вы только представьте, как обнаглел!

— Тоже мне, — Байрон нашелся, — поддакнул маленький круглый Тосик Бабанян. Боюсь, что он имел смутное представление о любовных похождениях великого поэта.

— Проучить надо Сальку! — и Игорь Кашкин выдвинул следующий незатейливый план.

На поляне за речкой паслось стадо коз. Было решено отстричь клок черной козьей шерсти и от моего имени послать его Сале в качестве локона в сопровождении такого шедевра: