внимательно выслушайте меня. Хочу открыть вам одну истину, и, так как в литературе еще не перевелись аристократы, мне придется говорить шепотом. По совести, были ли нравственны произведения, обессмертившие Ариосто и Тассо, Лафонтена и Мольера, наконец, Вольтера² и многих других, гораздо менее значительных, чем они, и более значительных, чем я? И не прав ли я, подозревая, что неукоснительное требование высокоморальности, предъявляемое в наши дни ко всему, что порождает писательское воображение, является лишь сильнодействующим снадобьем, которое со знанием дела подсовывают мне те из наших немощных современников, кто, не надеясь никогда ничего произвести на свет, хотят нас оскопить?

Как бы там ни было, прочтите развязку моего романа: она несомненно меня оправдает; кроме того, я заявляю, что произведение с такими легкомысленными подробностями, в сущности, очень нравственно, и я докажу это, как только обстоятельства позволят мне исполнить мое намерение. По-моему, в нем нет и двадцати страниц, которые не вели бы прямо к полезным выводам и высокой морали, все время бывшей моей целью³. Я согласен, что немногие заметят это сразу, но утверждаю, что со временем я внесу полную ясность, и обещаю: день моих откровений будет днем неожиданностей.

Меня упрекали также в большой небрежности⁴. Скажите: какой писатель, еще не вполне владеющий своим искусством, одинаково старательно отделывает все части очень длинного сочинения? Я твердо верю, что без некоторой небрежности нет естественности, в особенности в разговорах. Именно в диалогах, желая быть ближе к правде жизни, я повсюду жертвую изяществом стиля ради простоты; я часто грешу против правил и порой повторяюсь. Мне кажется, там, где говорит действующее лицо, автор должен умолкать; тем не менее я виноват, если с моего позволения маркиза де Б. изредка изъясняется, как Жюстина, а граф де Розамбер — как господин де Б.

Терпеливый читатель, приношу Вам еще одно извинение.

Так называемые иностранные романы, которые утром расхватывают с прилавков, а к вечеру забывают, по большей части повествуют о характерах и событиях, общих для всех народов Европы. Я же старался, чтобы Фоблас, легкомысленный и влюбчивый, подобно нации, для которой он был создан и которой был рожден, имел, так сказать, французский облик. Я хотел, чтобы при всех его недостатках в нем узнавали язык, тон и нравы молодых людей моей родины.

Во Франции, только во Франции, мне кажется, следует искать и другие оригиналы, с которых я писал слабые копии: мужей безнравственных, ревнивых, покладистых и доверчивых, как маркиз, обольстительных красавиц, обманутых и обманывающих, как госпожа де Б., женщин ветреных и в то же время способных на глубокое чувство, как маленькая бедная Элеонора. Словом, я старался, чтобы никто не мог, без ущерба для правдоподобия, напечатать на титульном листе этого романа ужасную ложь: «Перевод с английского»⁵.

Но пока я, к своему удовольствию, предавался сочинительству, в моем благословенном отечестве произошли великие перемены⁶. Теперь для каждого, кто жаждет обрести заслуженную славу и принести пользу родине и всему миру, открыто самое прекрасное поприще. Поприще открыто; почему же я до сих пор остаюсь в стороне? Потому что еще не чувствую себя достойным^*’⁷⁸⁹.

Один год из жизни шевалье де Фобласа

1

Мне рассказывали, что мои предки, занимавшие видное положение в своей провинции, всегда пользовались уважением окружающих и своего состояния добились честным путем. Отец мой, барон де Фоблас¹, передал мне их древнее имя незапятнанным, а моя мать умерла слишком рано. Мне не было еще и шестнадцати, когда сестре, бывшей моложе меня на полтора года, пришла пора поступить в пансион при одном из парижских монастырей². Барон, который сам сопровождал ее, с удовольствием взял меня с собой, решив, что знакомство со столицей пойдет мне на пользу.

В октябре года 1783-го мы въехали в столицу через предместье Сен-Марсо³. Я мечтал попасть в великолепный город, описания которого читал множество раз, но видел лишь некрасивые очень высокие сооружения, длинные, слишком узкие улицы, бедняков в лохмотьях и стайки почти обнаженных детей; я видел толпы людей и страшную нужду⁴. Я спросил отца, неужели это и есть Париж; он невозмутимо ответил, что здесь не самые красивые кварталы и что назавтра мы побываем в другой части города. Темнело. Мы оставили Аделаиду (так звали мою сестру) в монастыре, где ее уже ждали. Отец поселился вместе со мной возле Арсенала⁵, у господина дю Портая⁶, своего близкого друга, о котором я еще не раз упомяну в этих мемуарах.

На следующий день отец сдержал слово, и всего за четверть часа экипаж довез нас до площади Людовика XV. Мы вышли из кареты; зрелище поразило и ослепило меня своим великолепием. Справа струилась Сена, к сожалению, быстротечная⁷, с огромными замками на правом и великолепными дворцами на левом берегу, сзади тянулся очаровательный променад, а передо мною расстилался величественный сад. Мы пошли дальше, и я увидел королевский дворец⁸. Легче представить мое смешное ошеломление, чем описать его. Неожиданности подстерегали меня на каждом шагу: я любовался роскошью нарядов, блеском уборов, изяществом манер. Вдруг я вспомнил о давешнем квартале, и мое удивление стало безграничным: я не понимал, как в одном городе могут сосуществовать такие противоположности. Тогда опыт еще не подсказал мне, что дворцы заслоняют хижины, роскошь порождает нищету и большое богатство одного влечет за собой крайнюю бедность многих.

Несколько недель мы потратили на то, чтобы осмотреть достопримечательности Парижа. Барон показывал мне множество памятников, известных иностранцам и почти неведомых тем, кто живет поблизости. Такое изобилие произведений искусства поначалу меня изумляло, но вскоре я стал любоваться ими хладнокровно. Разве понимает пятнадцатилетний юноша, что такое слава искусства и бессмертие гения? Нужны иные, живые прелести, чтобы воспламенить его юною душу.

Именно в монастыре Аделаиды мне было суждено встретить то восхитительное создание, что впервые пробудило мое сердце. Барон, нежно любивший Аделаиду, почти ежедневно виделся с нею в приемной монастыря. Всем знатным барышням известно, что