- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (28) »
доблести и геройства, где каждый стремится обжулить каждого — продавец покупателя, покупатель продавца и где, в конце концов, каким-то непостижимым образом обманутыми оказываются все, даже самые хитрые и удачливые.
И, может быть, если вглядеться попристальней...
Но нет, погоди, погоди!
Еще не пришла пора для авторских отступлений. История, которую я хочу рассказать, только начинается, только отправляется в путь, вот когда она полетит, помчится, поскачет стремглав, тогда время от времени будет просто необходимо остановиться, чтобы перевести дыхание, оглянуться назад, вспомнить.
А пока разумнее всего вернуться, и как можно скорее, к прерванному рассказу.
Итак, толпа, окружившая Таратуту, сперва молчала, ожидая, видимо, что будет дальше. Но вот, наконец, хорошенькая и знающая, что она хорошенькая, загорелая девица из "джинсовой" компании с черненькой челкой и зеленовато-карими глазами, отважилась задать первый вопрос: — А он еврей? — Кто? — сквозь зубы надменно процедил Таратута. — Лапидус. — Норвежец! — усмехнулся Таратута. — Конечно, еврей. — Он сидит? — снова спросила девица с черненькой челкой. — Конечно, сидит! — А где? Таратута сделал вид, что он рассердился: — Где, где! Не волнуйтесь, не в Чили! Он сидит в Одессе, где же еще?! — Давно? — деловито и хрипло поинтересовался замызганный работяга с мотком проволоки через плечо. В свободной левой руке работяга держал банку с мутным огуречным рассолом, отпивал по временам из банки глоток и содрогался всем телом. — Пять дней, — сказал Таратута. Откуда-то из задних рядов два голоса, женский и мужской, одновременно задали один и тот же вопрос: — А за что его посадили? До сих пор Таратута, как уже было отмечено, отвечал на вопросы лениво и небрежно, словно нехотя. Но, услышав последний вопрос, он оживился. Он ждал когда ему, наконец, зададут именно этот вопрос. Он потряс над головой плакатом, набрал воздух в легкие и неожиданно зычным голосом закричал: — За что он сидит?! Они меня спрашивают — за что сидит Лапидус?! Он сидит за то, что он гений, вот за что!.. Где-то в толпе, разбуженный криком Таратуты, отчаянным синюшным плачем зашелся младенец. Таратута недовольно поморщился и замолчал. Толпа терпеливо ждала, но младенец не унимался. — Послушайте, мамаша, — сказал работяга, — уймите своего семимесячного! Дайте ему цыцу! Человек же рассказывает, это же просто невежливо!.. — Он будет меня учить! — огрызнулась женщина, но на нее зашикали со всех сторон и она, расстегнув платье, вытащила большую и плоскую грудь, похожую на кусок теста, и поднесла к ней ребенка. Толпа, подождав еще мгновение и убедившись, что младенец занялся делом, снова обернулась к Таратуте. — Ну? — Вон там стояла его палатка, — уже обыкновенным голосом сказал Таратута и мотнул головой в неопределенном направлении. — Там она стояла и там ее нет. Даже палатку они снесли!.. — А чем он торговал? — спросила неугомонная девица с черненькой челкой. Этот вопрос тоже принадлежал к числу вопросов, заранее предусмотренных Таратутой. Поэтому он сперва одобрительно подмигнул девице с челкой, а потом скорбно усмехнулся: — Чем он торговал?! Лапидус торговал киселем. Вы меня спросите — каким? Обыкновенным. Клюквенным. Развесным. В порошке. Рубль шестьдесят копеек за килограмм... Этот порошок разводят в кипятке и выходит кисель, знаете?! — Знаем, знаем! — закивали в толпе. — Но, — Таратута снова слегка повысил голос, — но, между прочим, таким кисельным порошком торговали по всей Одессе. И на Садовой, и на Фонтане, и на Дерибасовской, всюду! Только у Лапидуса покупали, а у других не покупали! Вы спросите — почему? Вы думаете, тут была какая-нибудь махинация?! Так вот, представьте себе, никакой махинации не было! Лапидус имел удостоверение на право торговли, с печатью на бланке, которое ему выдала наша родная советская власть... Таратута оглянулся и, на всякий случай, добавил: — Пусть она еще живет сто лет, по крайней мере!.. — Много! — громко и четко сказал работяга, отхлебнул из банки глоток рассола и всем телом описал в воздухе круг. Таратута, не выпуская из рук плаката, со всего маху пнул работягу ногой и прошипел: — Я этих слов не слыхал, понял?! С меня хватит нарушения общественного порядка! Семидесятой я не интересуюсь!.. — Какой — семидесятой? — скривился работяга. — Уголовный кодекс надо читать! — наставительно сказал Таратута. — Семидесятая статья — антисоветская агитация. В толпе недовольно загудели. Кто-то крикнул: — Перестаньте с частными разговорами! Певучий южный тенорок спросил: — А почему все-таки у Лапидуса покупали, а у других нет? С разных что ли баз получали? —Получали с одной базы! — сказал Таратута и хитро прищурился. — Но только у других, когда вы разводили этот порошок водой и получали кисель,— так он был кислый и надо было еще добавлять три-четыре больших ложки сахара, а у Лапидуса он сразу был сладкий... Тут уже вся толпа разом спросила: — А почему? — А потому, что Лапидус — я вам уже сказал — был гений! Гений и человек великой души! Он сам, за свой собственный счет, покупал сахар и добавлял его в этот паршивый клюквенный порошок... В толпе раздались удивленные возгласы. Плюгавый паренек в настоящих джинсах высокомерно прошепелявил: — Сказки! Что же он, этот Лапидус — Робин Гуд, что ли?! — Не Робин Гуд, а гений! — упрямо повторил Таратута и опять быстро оглянулся. — В другом мире, где, извиняюсь за выражение, человек человеку волк, его бы назначили министром киселя... А здесь его посадили и еще обозвали в печати жуликом... В толпе снова заинтересованно загудели: — В печати? — Когда? В какой печати? — Что значит — в какой печати?! — нарочито спокойно и даже как бы задумчиво переспросил Таратута. — В Советском Союзе существует только свободная печать. Вся остальная запрещена. Заметка о Лапидусе была напечатана в газете "Черноморец" от четвертого октября... Сейчас я вам все объясню... Но объяснить Таратута ничего не успел. В толпе внезапно началось какое-то бурное завихрение, кружение, образовалось нечто похожее на водяную воронку, центробежная сила отбросила часть толпы в одну сторону, часть в другую, и в пустом пространстве возникла длинноногая, тощая фигура старшины Сачкова, печально и хорошо известного всей Малой Арнаутской улице и Ильичевскому району вообще. — Ну, вот! — сказал Сачков, словно продолжая некий прерванный разговор. Он остановился перед Таратутой и укоризненно покачал головой. — Что я говорил,
Итак, толпа, окружившая Таратуту, сперва молчала, ожидая, видимо, что будет дальше. Но вот, наконец, хорошенькая и знающая, что она хорошенькая, загорелая девица из "джинсовой" компании с черненькой челкой и зеленовато-карими глазами, отважилась задать первый вопрос: — А он еврей? — Кто? — сквозь зубы надменно процедил Таратута. — Лапидус. — Норвежец! — усмехнулся Таратута. — Конечно, еврей. — Он сидит? — снова спросила девица с черненькой челкой. — Конечно, сидит! — А где? Таратута сделал вид, что он рассердился: — Где, где! Не волнуйтесь, не в Чили! Он сидит в Одессе, где же еще?! — Давно? — деловито и хрипло поинтересовался замызганный работяга с мотком проволоки через плечо. В свободной левой руке работяга держал банку с мутным огуречным рассолом, отпивал по временам из банки глоток и содрогался всем телом. — Пять дней, — сказал Таратута. Откуда-то из задних рядов два голоса, женский и мужской, одновременно задали один и тот же вопрос: — А за что его посадили? До сих пор Таратута, как уже было отмечено, отвечал на вопросы лениво и небрежно, словно нехотя. Но, услышав последний вопрос, он оживился. Он ждал когда ему, наконец, зададут именно этот вопрос. Он потряс над головой плакатом, набрал воздух в легкие и неожиданно зычным голосом закричал: — За что он сидит?! Они меня спрашивают — за что сидит Лапидус?! Он сидит за то, что он гений, вот за что!.. Где-то в толпе, разбуженный криком Таратуты, отчаянным синюшным плачем зашелся младенец. Таратута недовольно поморщился и замолчал. Толпа терпеливо ждала, но младенец не унимался. — Послушайте, мамаша, — сказал работяга, — уймите своего семимесячного! Дайте ему цыцу! Человек же рассказывает, это же просто невежливо!.. — Он будет меня учить! — огрызнулась женщина, но на нее зашикали со всех сторон и она, расстегнув платье, вытащила большую и плоскую грудь, похожую на кусок теста, и поднесла к ней ребенка. Толпа, подождав еще мгновение и убедившись, что младенец занялся делом, снова обернулась к Таратуте. — Ну? — Вон там стояла его палатка, — уже обыкновенным голосом сказал Таратута и мотнул головой в неопределенном направлении. — Там она стояла и там ее нет. Даже палатку они снесли!.. — А чем он торговал? — спросила неугомонная девица с черненькой челкой. Этот вопрос тоже принадлежал к числу вопросов, заранее предусмотренных Таратутой. Поэтому он сперва одобрительно подмигнул девице с челкой, а потом скорбно усмехнулся: — Чем он торговал?! Лапидус торговал киселем. Вы меня спросите — каким? Обыкновенным. Клюквенным. Развесным. В порошке. Рубль шестьдесят копеек за килограмм... Этот порошок разводят в кипятке и выходит кисель, знаете?! — Знаем, знаем! — закивали в толпе. — Но, — Таратута снова слегка повысил голос, — но, между прочим, таким кисельным порошком торговали по всей Одессе. И на Садовой, и на Фонтане, и на Дерибасовской, всюду! Только у Лапидуса покупали, а у других не покупали! Вы спросите — почему? Вы думаете, тут была какая-нибудь махинация?! Так вот, представьте себе, никакой махинации не было! Лапидус имел удостоверение на право торговли, с печатью на бланке, которое ему выдала наша родная советская власть... Таратута оглянулся и, на всякий случай, добавил: — Пусть она еще живет сто лет, по крайней мере!.. — Много! — громко и четко сказал работяга, отхлебнул из банки глоток рассола и всем телом описал в воздухе круг. Таратута, не выпуская из рук плаката, со всего маху пнул работягу ногой и прошипел: — Я этих слов не слыхал, понял?! С меня хватит нарушения общественного порядка! Семидесятой я не интересуюсь!.. — Какой — семидесятой? — скривился работяга. — Уголовный кодекс надо читать! — наставительно сказал Таратута. — Семидесятая статья — антисоветская агитация. В толпе недовольно загудели. Кто-то крикнул: — Перестаньте с частными разговорами! Певучий южный тенорок спросил: — А почему все-таки у Лапидуса покупали, а у других нет? С разных что ли баз получали? —Получали с одной базы! — сказал Таратута и хитро прищурился. — Но только у других, когда вы разводили этот порошок водой и получали кисель,— так он был кислый и надо было еще добавлять три-четыре больших ложки сахара, а у Лапидуса он сразу был сладкий... Тут уже вся толпа разом спросила: — А почему? — А потому, что Лапидус — я вам уже сказал — был гений! Гений и человек великой души! Он сам, за свой собственный счет, покупал сахар и добавлял его в этот паршивый клюквенный порошок... В толпе раздались удивленные возгласы. Плюгавый паренек в настоящих джинсах высокомерно прошепелявил: — Сказки! Что же он, этот Лапидус — Робин Гуд, что ли?! — Не Робин Гуд, а гений! — упрямо повторил Таратута и опять быстро оглянулся. — В другом мире, где, извиняюсь за выражение, человек человеку волк, его бы назначили министром киселя... А здесь его посадили и еще обозвали в печати жуликом... В толпе снова заинтересованно загудели: — В печати? — Когда? В какой печати? — Что значит — в какой печати?! — нарочито спокойно и даже как бы задумчиво переспросил Таратута. — В Советском Союзе существует только свободная печать. Вся остальная запрещена. Заметка о Лапидусе была напечатана в газете "Черноморец" от четвертого октября... Сейчас я вам все объясню... Но объяснить Таратута ничего не успел. В толпе внезапно началось какое-то бурное завихрение, кружение, образовалось нечто похожее на водяную воронку, центробежная сила отбросила часть толпы в одну сторону, часть в другую, и в пустом пространстве возникла длинноногая, тощая фигура старшины Сачкова, печально и хорошо известного всей Малой Арнаутской улице и Ильичевскому району вообще. — Ну, вот! — сказал Сачков, словно продолжая некий прерванный разговор. Он остановился перед Таратутой и укоризненно покачал головой. — Что я говорил,
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (28) »