Парижа до Осло ("на край света", как говорят парижане) всего-то пути — ночь до Копенгагена, там пересадка, еще несколько часов — и Осло.
А суток пять или шесть, не угодно ли? И это еще хорошо — бывает, что и подольше; бывает, что и по месяцу, если не по два!
И отправляются в такую дорогу не с одним, как европейцы, немудрящим чемоданчиком или сумкой, а с мешками и корзинками, с баулами и сундуками, с неизменным и обязательным чайником, чтоб выбегать на остановках за кипятком, с ножами и ложками; и солью в тряпице; и даже ночною, извините за выражение, посудой, если берутся с собою в дорогу малые дети или такие старики, что вот-вот, неровен час, отдадут богу душу.
И каких только разговоров, каких только былей и небылиц не наслушаешься в этой дороге! Неторопливо течет беседа, и кажется, что нет ей ни конца, ни начала, ни смысла.
Свесится с верхней полки чужой человек, послушает — и не поймет ничего.
— А Ленька-то, тыр-пыр, а все равно — своя рубашка ближе к телу, верно я говорю?
Но ответят не сразу. Ответят после паузы. А в паузе этой и чайку попьют, и по нужде сходят, и подумают, и пробежит поезд еще с десяток километров; и когда чужой человек уже и про вопрос-то забудет, тогда только, наконец, последует ответ:
— Оно, конечно, верно, но ведь и ей — Вологда Вологдой — а интерес иметь надо!..
Вот и пойми!
И куда бы ты ни ехал, как бы ни ехал — в теплушке или в международном спальном вагоне, где красное дерево, бархат и зеркала — в какую-то минуту, самую внезапную, непременно настигнет тебя тоска.
"Тоска вагонная, железная" — это тоже, недаром, сочинено в России.
В ранние сумерки или на рассвете ты выглянешь в окно — твой поезд притормозил на каком-то разъезде — и ты увидишь домик, маленький, неказистый, с покатою крышей и цветастыми занавесками.
А на крыльце стоит молодая женщина, простоволосая, в ситцевом платье и в мужских сапогах на босу ногу. Одной рукой она держится за перила крыльца, а в другой руке у нее свернутый флажок — не разберешь какого цвета.
И ты подумаешь о том, что никогда в жизни не узнаешь, как зовут ее, кто она, о чем она думает. Никогда, никогда не повторится это мгновение — и все это вроде бы вздор и не стоит памяти — но у тебя почему-то зайдется сердце от мысли о необратимости времени и о том, какое великое множество людей, живущих в одни с тобой годы, на одной и той же земле, — никогда не слышали и не услышат о тебе, не узнают твоего имени, они пройдут, и уйдут, и не обратят внимания на то, что ты тоже существовал.
... — Вот так встреча на Эльбе! — пропел над головою Таратуты тоненький голос. Он поднял глаза и, хоть и дал себе слово ничему больше не удивляться, все-таки удивился. Перед ним в кружевном, не первой свежести фартуке, стояла та самая, вчерашняя, чернявенькая девица с черной челкой и зелеными глазами, та — из "джинсовой" компании, из прошлой жизни. — Батюшки! — сказал Таратута. — Действительно — встреча! — А я вчера весь вечер ждала, думала, что вы позвоните. — Не мог, — коротко, не вдаваясь в подробности, ответил Таратута. — Между прочим, я ведь забыл спросить, как вас зовут? — Алла. — Прекрасно! Рад видеть вас, Аллочка! — Я тоже. Вы ужинать будете? — Да. Но я уже заказал... — Кому? Лизке? Гуляш? — Да. — Вот, падла! — искренне возмутилась Алла. — Этот гуляш ни один человек в здравом уме и твердой памяти есть не может... Мы его специально для алкашей держим, которым все равно — было бы во что вилкою тыкать. Она наморщила лоб, подумала и, неожиданно переходя на "ты", спросила: — Ты как к омлету с ветчиною относишься? — Вполне положительно, — сказал Таратута. Она улыбнулась, кивнула — черная челка взметнулась вверх и снова упала на глаза — сказала: — Не скучай! Через пять минут я вернусь! Вернулась она хоть и не через пять минут, но все-таки довольно быстро, принесла омлет, коньяк, хлеб и от себя добавила порцию маринованной селедки и бутылку боржома. — Я быстро, да? — спросила она с наивным хвастовством. — Знаешь, когда сезон, никто быстрей меня не обслуживает. Лизка только с первой сменой рассчитывается, а у меня уже вторая ест... Я тебе селедочки еще принесла, ничего?! Конечно, селедка под коньяк не очень-то, лучше бы водочка... — Хорошо, хорошо, — сказал Таратута. — Все в порядке. У нас без предрассудков, у нас не только коньяк, шампанское селедкой закусывают... — Ну, и ладушки! — засмеялась Алла и приказала. — Ешь, не буду тебе мешать. — Ой, нет, погоди! — попросил Таратута. — Посиди со мной, а? Или не полагается? — Вообще-то, конечно, не полагается... Засунув руки в кармашки фартука, она покачалась на каблуках, прищурилась, негромко сказала: — Ладно. А если кто спросит, скажи, что ты мой двоюродный брат. Она присела на краешек стула, помолчала, стряхнула со скатерти какие-то невидимые, скорее всего, воображаемые крошки, быстро взглянула на Таратуту и тут же снова опустила глаза: — Ты слыхал, между прочим, твой Лапидус пришел сегодня домой?! — Это точно? — Совершенно точно. — Интересно! — сказал Таратута, хотя вовсе это было ему не интересно, потому что и сам Лапидус, и вся его история — стали уже тоже вчерашним, прошлым, не имеющим смысла, но он все-таки повторил, — очень интересно, — и поднял бокал с коньяком. — Ну, если так — то со свиданьицем, Аллочка, и за благополучное возвращение Лапидуса! — Чин чин! — пропела Алла. Таратута отхлебнул большой глоток, с шумом выдохнул воздух. У него закружилась голова, и он подумал: — Это, наверное, с голода. Я ведь, оказывается, ничего не ел со вчерашнего вечера. Он отхлебнул еще глоток, посмотрел на Аллу, и ему показалось, что зеленые ее глаза побежали ему навстречу. Он слегка наклонился вперед и накрыл ладонью ее руку. — Ужасно я рад, Аллочка, что мы все-таки встретились... Ты мне сразу понравилась! Ты красивая, умная... — Господи, что я несу?! — подумал он, но уже был не в силах остановиться. — У тебя глаза умные... Слушай, а как ты здесь оказалась? — Где — здесь? — не поняла Алла. — Ну, в ресторане. Я думал — ты учишься или... Неужели, не могла найти себе места получше?! — Получше? Алла насмешливо покачала головой: — Ах, миленький, много ты понимаешь! Да ты знаешь, за то, чтобы получить это место, люди по тысяче рублей платят... И еще спасибо говорят, в ножки кланяются... — Почему? Алла пожала плечами: — Заработки хорошие. Таратута снял очки, повертел в пальцах и, забыв протереть их, снова надел. — Чаевые? Алла скорчила презрительную гримаску: — Чаевые! Скажешь тоже... Чаевые, миленький, это — пшено, печки-лавочки,
... — Вот так встреча на Эльбе! — пропел над головою Таратуты тоненький голос. Он поднял глаза и, хоть и дал себе слово ничему больше не удивляться, все-таки удивился. Перед ним в кружевном, не первой свежести фартуке, стояла та самая, вчерашняя, чернявенькая девица с черной челкой и зелеными глазами, та — из "джинсовой" компании, из прошлой жизни. — Батюшки! — сказал Таратута. — Действительно — встреча! — А я вчера весь вечер ждала, думала, что вы позвоните. — Не мог, — коротко, не вдаваясь в подробности, ответил Таратута. — Между прочим, я ведь забыл спросить, как вас зовут? — Алла. — Прекрасно! Рад видеть вас, Аллочка! — Я тоже. Вы ужинать будете? — Да. Но я уже заказал... — Кому? Лизке? Гуляш? — Да. — Вот, падла! — искренне возмутилась Алла. — Этот гуляш ни один человек в здравом уме и твердой памяти есть не может... Мы его специально для алкашей держим, которым все равно — было бы во что вилкою тыкать. Она наморщила лоб, подумала и, неожиданно переходя на "ты", спросила: — Ты как к омлету с ветчиною относишься? — Вполне положительно, — сказал Таратута. Она улыбнулась, кивнула — черная челка взметнулась вверх и снова упала на глаза — сказала: — Не скучай! Через пять минут я вернусь! Вернулась она хоть и не через пять минут, но все-таки довольно быстро, принесла омлет, коньяк, хлеб и от себя добавила порцию маринованной селедки и бутылку боржома. — Я быстро, да? — спросила она с наивным хвастовством. — Знаешь, когда сезон, никто быстрей меня не обслуживает. Лизка только с первой сменой рассчитывается, а у меня уже вторая ест... Я тебе селедочки еще принесла, ничего?! Конечно, селедка под коньяк не очень-то, лучше бы водочка... — Хорошо, хорошо, — сказал Таратута. — Все в порядке. У нас без предрассудков, у нас не только коньяк, шампанское селедкой закусывают... — Ну, и ладушки! — засмеялась Алла и приказала. — Ешь, не буду тебе мешать. — Ой, нет, погоди! — попросил Таратута. — Посиди со мной, а? Или не полагается? — Вообще-то, конечно, не полагается... Засунув руки в кармашки фартука, она покачалась на каблуках, прищурилась, негромко сказала: — Ладно. А если кто спросит, скажи, что ты мой двоюродный брат. Она присела на краешек стула, помолчала, стряхнула со скатерти какие-то невидимые, скорее всего, воображаемые крошки, быстро взглянула на Таратуту и тут же снова опустила глаза: — Ты слыхал, между прочим, твой Лапидус пришел сегодня домой?! — Это точно? — Совершенно точно. — Интересно! — сказал Таратута, хотя вовсе это было ему не интересно, потому что и сам Лапидус, и вся его история — стали уже тоже вчерашним, прошлым, не имеющим смысла, но он все-таки повторил, — очень интересно, — и поднял бокал с коньяком. — Ну, если так — то со свиданьицем, Аллочка, и за благополучное возвращение Лапидуса! — Чин чин! — пропела Алла. Таратута отхлебнул большой глоток, с шумом выдохнул воздух. У него закружилась голова, и он подумал: — Это, наверное, с голода. Я ведь, оказывается, ничего не ел со вчерашнего вечера. Он отхлебнул еще глоток, посмотрел на Аллу, и ему показалось, что зеленые ее глаза побежали ему навстречу. Он слегка наклонился вперед и накрыл ладонью ее руку. — Ужасно я рад, Аллочка, что мы все-таки встретились... Ты мне сразу понравилась! Ты красивая, умная... — Господи, что я несу?! — подумал он, но уже был не в силах остановиться. — У тебя глаза умные... Слушай, а как ты здесь оказалась? — Где — здесь? — не поняла Алла. — Ну, в ресторане. Я думал — ты учишься или... Неужели, не могла найти себе места получше?! — Получше? Алла насмешливо покачала головой: — Ах, миленький, много ты понимаешь! Да ты знаешь, за то, чтобы получить это место, люди по тысяче рублей платят... И еще спасибо говорят, в ножки кланяются... — Почему? Алла пожала плечами: — Заработки хорошие. Таратута снял очки, повертел в пальцах и, забыв протереть их, снова надел. — Чаевые? Алла скорчила презрительную гримаску: — Чаевые! Скажешь тоже... Чаевые, миленький, это — пшено, печки-лавочки,