смесь в миске и уставилась в поваренную книгу, прислоненную к корзинке для яиц.

Раньше-то я помнила кучу всего без никакой книги, — сказала она. — А щас все уже… Пару мерок растопленного масла…

Не могла бы я вам помочь? — спросила Мери, придвигаясь поближе. — Знаете, я иногда помогала маме дома печь что-нибудь. Она давала мне кусок теста, и я…

Не-не, не щас, — вполне благодушно ото звалась домоправительница. — Я не разваживаюсь сегодня с тестом. Вот это будет на ужин. Уж и с этим столько хлопотов. Может, сбегаешь поиграть в саду? Не все же будет так хмуро.

Она уперлась испачканным в муке пальцем в страницу поваренной книги и снова уставилась на рецепт.

— Масло. Одно и половину яйца хорошо сбить. Половина яйца… Слыхала ты что-нибудь подобное?

— Белая половина или желтая? — спросила Мери, заглядывая в книгу.

Но в этом момент что-то зашипело и засквор-чало в печи, и повариха, бросив ложку, устремилась через всю кухню вытаскивать сковородку из духовки.

— Щас я засуну абрикосовый, а ты беги отсюдова, милочка, поиграй в саду, а не то я со жгу кекс, балаболя тут с тобой! Я не могу делать двое делов зараз.

Мери медленно вышла и через кладовую прошла к черному ходу.

Нэнси, дочка миссис Бэнкс, снимала белье с веревки. Это была высокая, крепко сбитая девушка с пухлыми красными руками и блестящими карими глазами. Она улыбнулась Мери поверх кучи наволочек, которые держала в руках, и поздоровалась с ней мягким, как у всех жителей Шропшира, голосом.

— Можно, я помогу снимать белье? — спро сила Мери, поднимая две выпавшие прищепки и засовывая их к остальным, в карман передника Нэнси.

Нэнси улыбнулась.

Почти все уже высохло, — сказала она певучим голосом. — Сейчас мы с мамой гладим.

Она вытащила подпорку из-под веревки, чтобы легче было до нее дотянуться, сняла две последние простыни и засунула прищепки в карман в тот самый момент, когда из прачечной раздался пронзительный голос ее матери.

Нэнси! А ну, неси сюда эти простыни!

Иду, ма! — отозвалась Нэнси, и еще раз улыбнувшись Мери, исчезла в дверях прачечной.

Если бы Мери не решила специально поискать Зеведея, садовника, она бы ни за что не заметила его, потому что, как все хорошие садовники, он казался просто частью пейзажа. В поношенной куртке и бесформенной старой шляпе, в штанах, перевязанных под коленями бечевкой, он был похож на странный предмет из глины, забытый в сушилке; под полями ужасной старой шляпы виднелись скулы цвета красной глины, старые худые руки были все в шишках, и на них выступали узловатые вены, переплетенные, как желтые веревки, которыми он подвязывал хризантемы.

Чем он и занимался, когда Мери наконец его нашла.

Уже почти совсем осеннее солнце выглядывало из-за серых облаков и золотило деревья и опавшую листву, шуршащую под ногами у Мери. У высокой кипарисовой изгороди склонили бронзовые, медные и золотистые головки хризантемы, и от них, от земли с опавшими листьями и от полоски ярких настурций, примостившихся у их корней, веяло грустным, но прекрасным запахом осени.

Зеведей, на минуту прервав работу, уставился на нее сквозь цветы старческими, но все еще блестящими, как у малиновки, глазками. Растрепанные головки хризантем кивали, когда он обвязывал веревкой стебли. Он наклонился и исчез за цветами. Мери остановилась на краю лужайки и нерешительно проговорила:

— Можно я помогу их подвязывать?

Хризантемы снова закачались, и к ней подкатился моток веревки.

Она подняла его и нерешительно шагнула вперед. Ужасная старая шляпа Зеведея неожиданно показалась несколькими клумбами дальше, за огромными алыми далиями; он стоял спиной к Мери, и его руки деловито шуршали чем-то в листве.

Мери снова взглянула на моток веревки, решила, что это и есть приглашение помочь, пробралась мимо маргариток и крупной, пылающей алым цветом далии и оказалась у ряда хризантем.

Она принялась медленно, старательно привязывать веревку к подпоркам, затем оборачивать ее вокруг стеблей, стараясь не повредить листья. Старый Зеведей снова исчез, но словно его добрая старая знакомая, с кипарисовой изгороди слетела малиновка и уселась на стебель далии, посматривая на Мери такими же блестящими старческими глазками.

Луч солнца медленно полз по разноцветным полоскам цветов и жухлых листьев. Плющ, вьющийся по стенам Усадьбы, был похож на дорогой шелковый занавес, а высокие трубы, ловящие последние летние солнечные лучи, сверкали на фоне свинцово-темного неба.

Внезапно Мери, слишком сильно затянув веревку, сломала стебель хризантемы.

Это был высокий цветок, может быть, даже самый высокий и прекрасный, и треск ломающегося стебля разнесся эхом далеко вокруг. Огромная янтарно-золотистая головка цветка печально повисла, и теряя лепестки, упала на землю.

Мери замерла в отчаянье.

Внезапно, столь же внезапно, как перед тем исчез, старый Зеведей появился рядом с ней, с отвращением и гневом обозревая жалкие остатки своего лучшего цветка.

— Я уже должен был усвоить, — с горечью произнес он, и голос его, как и он сам, оказался таким подходящим к саду, высоким, скрипучим, но странно музыкальным, словно ветер, свистящий на крыше. — Я уже должен был усвоить. Дети и собаки — это не для сада. Ну, ты и постаралась.

— Простите, — печально пробормотала Мери, протянула ему остаток веревки и в безутешной скорби повернулась, чтобы уйти.

Прямо пред ней оказался разрыв в кипарисовой изгороди и плетеная калитка, выводящая из сада на лесную тропинку. Туда она и направилась, без всякой цели, и пока шла сквозь тенистый подлесок, бесшумно ступая по сырому ковру коричневых и желтых листьев, одиночество давило на нее все сильнее и сильнее. Молоденький дубок протягивал над дорожкой пригоршни желудей, последние бледные листочки дрожали на нем, готовясь упасть. В развилке букового корня, как в чашке, блестела черная вода, в которой плавал пух семян чертополоха. Наверху, как карнизы крыши, торчали оранжевые веера больших древесных наростов, а белые поганки теснились в сырых уголках среди мха, грязи и прелых ветвей.

Все было мокрым и гнилым, как положено в начале осени.

Мери остановилась, и молчание умирающего леса тяжело повисло вокруг. В этом безмолвии стук желудя, выпавшего из своей шляпки на мох, заставил ее подпрыгнуть.

Внезапно посередине тропинки очутился черный кот, чистенький, спокойный и грациозный, словно танцор.

Он был совершенно черный, от ушей до кончика хвоста, лапки у него были черные, усики черные, и аристократические брови стояли дыбом над зелеными глазами.

Он встал посреди тропинки и посмотрел на Мери. Потом открыл рот и высказался,