соломе,
И пойдёт совсем другая жизнь.
Ты узнаешь горе, стыд и бедность,
Много слез прольешь в чужом краю,
Про печаль забудешь только ночью,
Как спасенью, рада будешь сну.
Нынче хохочи над каждой шуткой,
Прыгай и шали, пока резва,
Скоро труд иссушит твои груди,
Станет кровь холодной, как вода.
Наслаждайся молодой любовью,
Суженого крепче обнимай,
Счастья час всегда не очень долог,
Скоро скажешь ты ему «прощай».
Пусть его хранит судьба крутая,
От войны и Прорвы оградит,
А случится вдруг беда какая,
Вдовье сердце память сохранит.
Свет и тьма, надежды и печали,
Смерти серп и ласки сыновей,
В чаще жизни мед и желчь смешались,
Но об этом думать ты не смей.
Лишь исполнив жребий изначальный,
Ты поверишь в справедливость слов:
Ничего нет горше и печальней,
Чем на белый свет рожать рабов.
— Замолчи! — взорвался Яган. — За такие песни тебе смолы надо в глотку налить! Хулитель! Пустобрех!
В ответ Головастик затянул другую песню, посвященную непосредственно Ягану и почти сплошь состоящую из неприличных слов. Лишенному поэтического дара Ягану не осталось ничего другого, как швырнуть в певца пустой корзиной. Чтобы утихомирить обоих, я потребовал тишины и, отбивая такт рукояткой топора, грянул во всю силу легких:
Над страной весенний ветер веет.
С каждым днём все радостнее жить.
И никто на свете не умеет
Лучше нас смеяться и любить.
Но сурово брови мы нахмурим,
Если враг захочет нас сломать,
Как невесту, Родину мы любим,
Бережем, как ласковую мать.
— Вот это да! — Восхищению Ягана не было предела. — Вот это песня! Не хуже, чем марш гвардейской дружины! Неужели сам сочинил?
— А кто же ещё, — скромно признался я.
— Вот если бы её на Настоящем Языке можно было спеть! — мечтательно сказал Яган. — За такую песню никакой награды не жалко.
— Нет ничего проще! — опрометчиво согласился я (вот уж действительно — черт попутал!), и те же самые куплеты были исполнены на Настоящем — то есть на моём родном Языке.
Хотя у меня и создалось впечатление, что публика ровным счётом ничего не поняла, успех превзошёл все ожидания. Даже в холодных, всегда равнодушных глазах болотника промелькнуло нечто похожее на интерес. А уж про Ягана и говорить нечего! Примерно такая же реакция должна сопровождать Второе Пришествие, если оно когда-нибудь состоится: пылкий энтузиазм верующих, прозрение колеблющихся, страх безбожников.
— Откуда тебе Настоящий Язык известен? — поинтересовался Яган. Не знаю, чего в его вопросе было больше — восторга или подозрительности.
— Отец когда-то научил.
— А он, случайно, не Отступник?
— Не знаю. — Такой поворот беседы совсем не устраивал меня. — По крайней мере, он про это ничего не рассказывал.
— А сейчас он где? — не отставал Яган.
— Пропал, — соврал я. — Может, в Прорве давно…
С великим сожалением Яган заметил, что нам здорово не повезло. Ах, почему мы не встретились раньше! Какая польза была бы обоим. Он с моей помощью мог бы стать Душевным Другом, поющим о трех вечных стихиях (как я догадываюсь, это что-то вроде должности придворного поэта или министра культуры). Да и я бы не прогадал. Не колодку бы сейчас таскал, а офицерские трусы, возможно, даже с орденами.
Я, в свою очередь, поинтересовался, отчего такая несправедливость: песни мои, а Душевным Другом будет он.
— Кто же тебя Душевным Другом назначит? — искренне удивился Яган. — Душевный Друг — должность, и немалая. Тут и происхождение соответствующее требуется, и связи, и заслуги, да и провинность на тебе немалая должна лежать!
— А провинность-то зачем? — настал мой черёд удивиться.
— Ты меня когда-нибудь до смерти уморишь своими вопросами. Ну что тут непонятного? Кто же тебе доверять будет, если ты ни в чем не провинился? Кто начальником над тобой согласится быть? Попробуй найди на тебя управу, коль прошлой вины нет. А если, скажем, твой смертный приговор у начальника в мешке лежит, ты изо всех сил стараться будешь. Потому как знаешь — чуть что, тебя за ноги и в Прорву. И все по закону. Никто не придерется. Мне, считай, повезло, что я до того, как сюда попал, всего вечную каторгу имел. Ещё только собирался большое злодейство учинить.
— А в колодники тебя за что упекли? — спросил Головастик.
— За ерунду. Я жабу съел.
— Не понял? — вырвалось у меня.
— Жабу съел! — прокричал Яган мне в ухо. — Ты что, глухой?
— Съел, а дальше?
— А дальше ерунда получилась. Сам ведь знаешь, что жаб есть строжайше запрещено. На это дело специальный указ имеется. Но на самом деле их все жрут, будь здоров! Главное, не попадаться. Вот собрались мы однажды с приятелями, поболтали. Потом гляжу, жабу несут. Да такую аппетитную! Ну, думаю, свои все кругом, чего бояться! Дай не в первый раз. Лапку даже не успел обглодать — стража вваливается. Все сразу на меня показали. Приятели, называется… Наверное, специально подстроили…
— Да, жаба — это вещь! — согласился Головастик, сглатывая слюну.
Сверху на веревке спустилась бадья с едой. Мы торопливо расхватали лепешки, которыми полагается черпать полужидкое варево. Как всегда, самая толстая лепёшка досталась Ягану, но на этот раз возражений со стороны Головастика не последовало. Наконец-то у них нашлась общая тема для разговора. С упоением и сладострастием оба вспоминали, как и при каких обстоятельствах им приходилось лакомиться жабами. Слава Богу, мир в нашем маленьком коллективе восстановлен.
В траншее стало быстро темнеть, и мы, вымыв бадью, устроились на ночлег.
Ну вот, и ещё одни сутки миновали. Последователи Лао-Цзы рекомендуют всегда благословлять день прошедший и радоваться дню наступающему. Я же, слабый и суетный человек, проклинаю прошедший день и страшусь дня наступающего. Что будет, если именно завтра рухнет этот треклятый ветвяк? А вдруг ночью меня зарежут упившиеся до безумия служивые, или склюёт на рассвете косокрыл, или сволокут на свой шабаш Незримые? Тысячи коварных «если», от которых зависит моя жизнь. В такую ловушку не попадал ещё никто из рожденных на Земле людей. Впрочем, нет! Тут я как раз ошибаюсь… По крайней мере, кто-то один уже побывал здесь… Рука его бесспорно ощущается в архитектурном замысле этой грандиозной мышеловки… Великий Зодчий… Прозорливый Зиждитель… Я должен пройти по
