class="stanza">
И я послужу свою службу железу,
И я побреду за судьбой через силу,
И буду я спутником злобному бесу,
И всадник ножом перережет мне жилу…
* * *
Воробышек – посол Христа отважный –
Сказал, что я Христу зачем-то нужен,
Но не настолько дело это важно,
Чтобы послу не искупаться в луже…
И сам Христос с улыбкою несмелой
Возник в сияньи солнечных лучей:
– Такое вот, дружок, – сказал он, – дело,
Позвал тебя, да и забыл, зачем…
– А дело в том, – затенькали синицы, –
Что мы живём лишь несколько минут,
И будем мы беспечно веселиться,
Покуда нас из пушек не убьют…
Христос, пригладив крылышки у птицы,
Сказал – и просветлела высота:
– Людские прегрешенья – небылицы,
Блаженны возлюбившие Христа.
* * *
Ребёнок знает, когда плачет
(И мать над плачущим хлопочет),
Что Бог весь мир переиначит,
Как только он того захочет.
И вот он поднимает руку,
Чтобы ускорить это действо, –
И Бог раскрашивает скуку
В цвета весёлого злодейства…
* * *
Покойник превращается в сосульку
И леденеет в бездне мирозданья,
Но вот Господь протягивает руку –
Он мальчик с просиявшими глазами.
Он мальчик с беспощадною улыбкой –
Сосулька превращается в комету
И, словно бреда детского улика,
Скитается по небу и по свету…
* * *
Это было такое далёкое пенье,
Что его только слышали Бог и Каштанка,
Но Господь – он и вовсе лишён был уменья
Отличить сладкопевца от воя шакала.
А Каштанка заливисто лаяла долго,
Словно чудился ей дикой лошади топот,
Но когда и собака устало умолкла,
Стало тихо, как после большого потопа…
* * *
… И есть язык у кошек и собак,
И был язык единственный у мамы, –
Его не заменил мне Пастернак,
Не заменили песенные ямбы.
И был язык у мамы небогат,
Слова простонародные затёрты,
Но, слыша маму, пробуждался брат
И забывал на время, что он мёртвый.
И кошка знала разумом зверья
(И уши шевелились осторожно),
Что мама, кошка тощая и я –
Мы все на небе будем непреложно.
* * *
Я никак не пойму, что же значит, что ты умерла,
Может быть, на развилке вселенной, в неведомой тьме
Ты волшебною веткой на тёмном стволе зацвела,
Но туда добрести не под силу ни Богу, ни мне.
Только зверь эту ветку приметил звериным умом,
Только зверю известна глухая лесная стезя…
Хорошо тебе, мама, с загадочным зверем вдвоём
Погружаться глазами в его неживые глаза.
* * *
А он лежал тихонько одинёшенек,
Скукожилась его былая плоть
И стал он как бы мелкою горошинкой –
Вот-вот склюёт горошинку Господь.
Вот-вот Господь склюёт его, как зёрнышко –
И сядет, словно птаха, на плетень…
Зажжётся в горле ласковое солнышко,
Засветится Господь как ясный день.
* * *
Это я появился в неведомом виде –
Столько птиц говорит на моём языке
И когда-то себя называл я Овидий,
И когда-то себя называл я Алкей.
Но убита та птица, чьи яркие перья
Я носил на своём поднебесном челе,
И воробышком робким скитаюсь теперь я
И скитаюсь не в небе – на грешной земле.
* * *
А ты забыл, что у тебя есть дом
С его святою гордой нищетою,
Где даже кошка занята трудом
И точит когти с детской простотою.
В том доме бьются кроткие сердца
И утихает будняя тревога,
И чист и безнадёжен взор отца –
Уж он-то знает все секреты Бога…
Он знает всё, что позже будет с ним
И всеми обитателями дома,
Когда, господним промыслом храним,
Он вдруг воспламенится, как солома.
* * *
Теперь мне безразлично всё на свете,
Ведь прежде, чем обжечься кашей манной,
Нагромоздили гору трупов дети,
И та гора огромнее Монблана.
И только я не чтил мирской обычай,
Не доверял кровавому разбою
И, никакой не хвастая добычей,
Довольствовался небом и землёю…
Витебск
На месте ли стоит мой старый город,
Как и стоял когда-то в дни былые,
Или схватил Господь его за ворот
И выдворил в просторы мировые?..
* * *
Отец мне смастерил не саночки, а гроб,
А позже в этот гроб переселился сам,
И был ночной звездой его увенчан лоб,
Гуляла мошкара по трепетным глазам.
И говорил он мне: – Как хорошо в гробу,
Я внемлю тишине и мне неведом страх,
Я наконец в руках держу свою судьбу –
И тощего червя держу в своих руках…
* * *
Это самая страшная тайна на свете
И она нестерпима для доброго