работали. — можно будет увидеть только на снимках…
— А Василев — ничего мужик, — говорит Кореш. — Толковый.
— Угу.
Трамвай набит битком. Его окна с одной стороны, откуда дует ветер, залеплены снегом. В вагоне тепло, пахнет мокрой одеждой, душно. Двенадцатый трамвай по утрам всегда переполнен, потому что он идет к одной из заводских окраин Софии, где еще на рассвете толкутся тысячи рабочих. Нет и двух месяцев, как я езжу на этом трамвае, но многих парней и девчат, которые ездят на нем, я уже знаю. Они держатся за металлическую штангу наверху — в пальто, в ватниках, в теплых куртках, с шарфами и без, в шапках и без шапок, — и перекрикиваются из одного конца вагона в другой. Кричу и я — тут есть двое из нашего цеха. Пожилых людей мало, иные из них развернули газеты, пытаются прочесть новости. Один парень рядом со мной включает транзистор. Мощный голос диктора, ведущего радиозарядку, на минуту заставляет всех замолчать: «Руки вытянуты вперед, медленно наклоняемся вперед. Раааз, двааа..»
— Давайте, чего ждете! — кричит низенький черноглазый хохмач. — Медленно и вперед — самое важное. Рааз…
Весь вагон смеется. Не потому, что он сказал что-то ужасно смешное. Просто так, для разминки, чтобы сон прошел. Девушка рядом со мной трясется от смеха и оборачивается, чтобы увидеть, кто это сказал, но видит меня и кивает. И я ей киваю. Она, по-моему, из административного отдела нашего завода, я как-то видел, что она оттуда выходила. Высокая девушка, глаза как маслины, на вязаной шерстяной шапочке, закрывающей ей уши, — алмазные капли от растаявших снежинок. Она смеется, обнажив зубы, громко и без кокетства, и мне приятно на нее смотреть. Человек, довольно грузный, в промасленном коричневом кожухе, пробирается к выходу, чтобы сойти на следующей остановке, но теряет равновесие и наступает мне на ногу.
— Извини, — говорит он, — это вне плана.
— Ничего, — отзываюсь я. — Я вчера тут одной наступил на мозоль, не вашей ли супруге?
Так мы доезжаем до нашей остановки. Высыпаем на улицу. Еще не чистили, и до заводских ворот мы шагаем по мягкому снегу, местами посыпанному сажей. Мой цех — далеко от проходной, и я еще пять минут шагаю к нему с двумя пареньками. Останавливаюсь выкурить первую утреннюю сигарету — до начала смены еще есть время. Мимо проходят слесари, фрезеровщики, сварщики, токари — все те, кто командует машинами и станками завода, — и открытая дверь цеха их поглощает. Стефчо, один из слесарей, останавливается, закуривает от моей сигареты и затягивается, закрыв глаза.
— Первая — самая сладкая, а, Пешо? Там, где вкалываем, курить не дают. Умно придумали — меньше тугриков на ветер уйдет.
Мы курим и глазеем на небо. И нам хорошо. Когда бросаем окурки, остается еще десять минут — столько, сколько нужно, чтобы подготовить рабочее место. Надо было сделать это вчера, после смены, но Кореш утащил меня на матч — последний в этом сезоне.
Я встаю у станка. Осматриваю его, вытираю тряпкой пыль и стружку. Станок новешенький, из маленьких, револьверный. Такой требует верный глаз и точную руку. Буду делать какие-то шпульки, не знаю, для чего они. Еще вчера мастер дал мне чертеж и размеры и сказал, что сегодня от меня требуется пятьдесят штук, значит, по шесть штук в час… Запускаю станок для пробы: вы-ы-и-и-и… Нормально.
— Пешооо! — кричит Кореш с другого конца цеха. — На сколько?
Я поднимаю пять растопыренных пальцев. Это наш код. Пять — самое хорошее настроение, ноль — самое плохое. Но мы никогда не говорим «на ноль». Кореш утверждает, что это не по-мужски. До трех еще можно, а меньше — это уже для бабусь со столетним ревматизмом. Сначала, когда мы только начали здесь работать, настроение у Кореша часто было на тройку, он только осваивался и слесарная работа представлялась ему непостижимой. Сейчас он поднимает руку с пятью растопыренными пальцами.
В обед мы с ним садимся за один столик. Суп с фрикадельками, картофельная запеканка, миндальный крем. К нам подсаживаются парень и девушка. Девушка — та самая, из административного отдела, с маслиновыми глазами, а парень — электрик, из верхнего кармана спецовки у него торчит амперметр. Оба смотрят не столько в тарелки, сколько друг на друга. Что ж, хорошо. Одним с девушками везет, другим — нет, третьи надеются, что повезет, так оно и идет. Я смотрю на этих двух слегка покровительственно, я постарше, опыта у меня больше… Пусть им повезет.
После обеда меня неожиданно вызывают в кадры. Не подал автобиографию. Я говорю служащей, что принес ее давно, еще в начале, она копается в папках, но ничего не может найти.
— Напишите другую, — говорит она, — это вам будет нетрудно.
И виновато улыбается.
Напишу, подумаешь. Завтра же принесу. А что нетрудно, это верно — моя биография исчерпывается двумя словами: родился, учился-недоучился, комсомолец, был в армии. Минибиография… А в сущности, думаю я, самое главное никогда не входит в биографию, даже будь она максибиография. Как написать, какая у тебя жизнь, чего ты хотел достичь, из-за чего не спал по ночам, с кем готов идти в разведку и с кем — нет? Как рассказать о маме, об отце, о сестре, о деде? Или об учителе по физике? Или о бате Апостоле, о Кореше, о Тане и Зорке, о Ненове и Шефе или о Кирилле и Невяне?
Эти люди и есть моя настоящая биография. Все мы имеем биографию, состоящую из людей, каждый из которых подрисовал одну-две черточки на его портрете; потом придут другие и тоже добавят, кто светлое пятно, кто тени, и портрет всегда так и будет неоконченным. И как было бы хорошо, если бы те, что придут, имели в кармане личный паспорт, где чья-то неошибающаяся рука внесла их отличительные признаки:
Дата рождения — не играет роли.
Рост — не имеет значения.
Глаза — честные.
Характер — человечный.
Особые приметы: любит детей и чистый воздух.
Возвращаясь в цех, я улыбаюсь своим мыслям. Дядя Максим сказал: мир — не парикмахерский салон, где поправляют смятые прически. Пусть так, но почему должны быть смятые прически?
Погода ясная, солнце блестит в снегу заводского двора, испещренном следами шин и шагов, а я стараюсь смотреть на этот блеск, не щурясь.