благоговении. Сварун — старейшина и верховный жрец — приближался к жертвеннику.

Жрецы окружили алтарь и стали передавать Сваруну дары, дабы он возложил их на огонь.

Сварун высыпал в пламя отборную пшеницу, вылил на жар благовонного масла, привезенного заезжими купцами из-за Черного моря^[11]; отроки закололи белого ягненка, старейшины возложили его на костер. Языки пламени охватили жертву, огонь взметнулся ввысь, ветки липы склонились ниже, вокруг разлилось благоухание. Все почтительно отступили от огня. Возле него остался только Сварун: белая голова его упала на грудь, лицо почти скрыла длинная седая борода. Безмолвие…

Слышно было лишь, как падали листья с дерева. Не звякнул меч, копье не громыхнуло о копье, тетива лука не прозвенела. Словно вкопанные стояли воины.

Тогда Сварун воздел руки; воины склонили головы.

— Даждьбог^[12] всемогущий, ты, что отворяешь десницу и сеешь семя, и наполняешь житницы, ты, что умножаешь стада овец и кормишь скот, смилуйся над нами! Не допусти, чтобы угасли твои жертвенники, чтобы враг потоптал наши нивы, отнял скот, угнал овец! Смилуйся над нами! О Велес^[13], ты, что охраняешь пашни, отврати вражеские копыта от зеленых лугов! Перун, метни стрелы свои и гром, укроти бесов, обуздай Морану, чтобы она пощадила нас, — хватит с нее наших мертвых сыновей! Святовит, ты, что своим единственным оком видишь всю землю, укажи нам врага, чтобы настигли его наши стрелы, чтобы поразили его наши копья и топоры наши раскололи его череп. Смилуйся над нами!

Сварун умолк, руки его дрожали; взор с трепетной мольбою обратился к солнцу.

И тогда подул ветер, зашелестела липа, листья ее посыпались на алтарь, на жрецов. Воины всколыхнулись и дрогнули. Словно сама долина возрадовалась и возликовала. Вопль вырвался у толпы. Радостно обратился Сварун к воинам:

— Боги услышали нас!

Лица прояснились, руки стиснули мечи и копья, все вокруг зашумело и загомонило, будто огонь вспыхнул в сухом лесу.

— Боги услышали нас! Они пойдут с нами, чтобы найти того, кто стоит на пути племени славинов, кто закрыл от нас солнце свободы, как рысь, сел на Дунае, и вот уже три года пьет нашу кровь. Через Дунай переходит дерзкий Хильбудий, ищет наш скот и наших овец, убивает наших свободных сыновей, заковывает их в цепи. Манит наша земля алчного византийца. Но вы знаете, братья, что мы, славины, привыкли получать земли, а не отдавать их. Так поклянемся же отомстить за наших сыновей и за нашу землю, отомстить за наших богов, которых не признают византийцы. Пока светит солнце, пока есть у нас копья, стрелы и мечи, не склонит головы славин! Смерть Хильбудию!

Старец замолчал, словно гнев сдавил ему горло. Войско безмолвствовало — но лишь одно мгновение. А потом все вокруг загрохотало, будто в недрах земли пробудился вулкан. Зашумел лес копий, загромыхали полные колчаны, зазвенела тетива на луках; высоко над головами сверкнули мечи. Знак — и лавиной хлынет это войско на врага. Грудью встанут воины, застонут византийские кольчуги под ударами копий, посланных мощными дланями. Вопль несся к небу, все колыхалось, словно хищный зверь рвал свои путы, стремясь обратить в прах все на своем пути. Сварун улыбался, солнечные лучи играли в его белых кудрях.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Дунай сверкал в бледных лучах луны. Он катился и полз, извиваясь и мерцая, в зарослях высокого камыша и тростника, будто гигантское животное. Беззвучно скользили могучие воды. И если б не редкие всплески, если б не склонившиеся у берега ивы и камыш, — не скажешь, что это живая вода.

В каких-нибудь ста шагах от реки на невысоком холме вознесся укрепленный лагерь в форме огромного квадрата. Толстые бревна, поставленные вертикально, образовали могучие стены, у подножия стен высились насыпи. Высокие недвижные тени застыли на стенах и тянулись далеко по разрытой земле. Между этими недвижными тенями двигались тени поменьше, беспокойные, живые — люди. Они шли по валу навстречу друг другу, но, прежде чем сойтись, беззвучно поворачивали и вновь расходились. И тогда на голове или на груди у них что-то поблескивало, словно пробегала искра, отражавшая мерцающий свет луны.

Византийские воины охраняли лагерь Хильбудия. Все было недвижимо. Не пылали костры, не храпели кони; но сквозь колья и жерди с натянутыми на них воловьими шкурами и попонами можно было разглядеть множество людей. Воины были измучены, будто только что воротились с поля битвы.

На рассвете того дня загремели трубы. Велено было снарядиться, как для большого похода. С собой взяли не только мечи, копья и щиты, у каждого была еще лопата или топор, мешок пшеницы или ячменя — запас недели на две. Хильбудий ехал впереди, они поднялись в гору, спустились в долину, перебрались через болото — тут предстояло как можно быстрее возвести мощное укрепление. Вырубили небольшую рощу, свалили в кучу бревна, вскопали землю. Когда к вечеру воины возвратились в лагерь, многие не в силах были даже ячменя натолочь, чтоб при готовить ужин. Как снопы повалились они в шатрах и сомкнули усталые вежды.

Только один из них не чувствовал усталости — трибун^[14] Хильбудий, командующий. Даже кожаного доспеха не снял он с груди. На широкой перевязи, окованной бронзовыми пластинами, по-прежнему висел его короткий меч. Лишь ненадолго прилег Хильбудий на буйволову шкуру. Потом наскоро поужинал пшенной кашей, что принес ему в глиняной чашке молодой гот^[15]. Когда все уснули и лагерь стал походить на поле после боя, Хильбудий встал, вышел на озаренный лунным светом вал, оперся на столб и, глядя на другой берег Дуная, задумался.

Вот уже третий год минул, как не снимает он доспехов. Он очистил Фракию и Мезию^[16] от варваров^[17] — могущественных славинов и антов, которые налетали из-за Дуная, как тучи саранчи, грабили и уводили в плен византийских подданных, наводя ужас на Константинополь. Он прогнал их за Дунай, и они укрылись в высокой траве на широких равнинах, забрались в долины и леса, словно загнанные звери. Сколько добычи, сколько волов и овец, сколько пленников, крепких и рослых, отправил он в Византию. Но Византия, как море. Все поглощает и по-прежнему голодна и ненасытна, точно огненная бездна. Юстиниан^[18] — хороший император, но прожорлив, как дракон. И, однако, утробу его можно было бы наполнить, если бы не императрица Феодора^[19].

Вспомнив о ней, Хильбудий сжал кулак и схватился за рукоятку меча.

Императрица Феодора — щеголиха, прелюбодейка, бывшая цирковая актерка. И он, трибун, должен, стоя пред ней на коленях,