делу. Начнем.

— В кабинете я уже все выслушал. Вплоть до того, что говорили каменщики, когда складывали стены на постройке.

— А что они говорили?

— Судя по темам их бесед, дом этот строился лет за десять до торжества социализма. Прежде всего они, конечно, сквернословили. Затем двое ссорились из-за партийных разногласий. Потом подрались. Две пощечины звонко восприняты и отчетливо повторяются машиной. Затем постройка, очевидно, долго оставалась недостроенной и служила бойницей, баррикадой или чем-то в этом роде. Машина оглушительно стреляет, кричит, стонет и плачет на разные лады. Я думаю, что лет пять постройка пустовала — вероятно, в период революции, гражданских войн и упадка производства — потом ее достроили. С песнями достроили, со смехом, с бодрыми звуками охотного, радостного труда… Я слушал звуковую биографию постройки, эту симфонию строющегося дома с огромным интересом… Ну, идем, нам предстоит еще многое интересное…

— Если ты говоришь правду, то поставь аппарат сюда, в твою столовую, я хочу немедленно убедиться. Это слишком уже сказочно, — засуетился Тилибом. — Кабинет ты выслушал, а теперь послушаем столовую.

— Хорошо.

Кукс перенес аппарат, повозился над ним, отошел, сел и пригласил сесть Тилибома.

«Граммофон веков» задрожал, зашипел и начал…

Будничные слова, разговоры, восклицания, звуки шагов, хлопанье дверей, смех, плач…

Вдруг такой громкий детский плач…

— Это моя Надя плачет… — тихо сказал Кукс. — Она оплакивает смерть Мани, моей жены… А, вот, голос покойницы… Узнаешь?..

Талибом, бледный и взволнованный чудом, встал и слушал с раскрытым ртом. Из раковины машины ровно вылетали слова и фразы:

— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста. Здесь душно? — Я открою окно.

— Мой муж так занят.—

— Всегда, всегда занят.—

— Надя. Надя. Оденься теплей. Тысячи обыденных слов, фраз.

Но оба слушали, затаив дыхание.

И вдруг — крепкий, молодой голос молодого Тилибома:

— Мария Андреевна, Маня, Манечка, я люблю вас! Так люблю! Я не могу видеть этого старого дурака, вашего мужа, этого сумасшедшего!.. Как мне жаль вас… Майя, я люблю… тебя!..

Тилибом закрыл руками лицо. Кукс смотрел на пол. Машина продолжала вить нескончаемую ленту из слов, фраз, — четких, беспощадных, страшных и невинных. Разных.

В живой стенографии былого было, между прочим, и такое место:

— Кто тут был? Опять этот каналья Тилибом? Как надоела мне его бездарная рожа! Как надоела!

Это говорил Кукс, сравнительно недавно…

Пять часов пролетели незаметно… Друзья устали. Они выслушали многое нелестное о себе, сказанное в разное время устами обоих. Тилибом не раз пытался соблазнить жену друга, но оказалось, что ее соблазняли другие друзья…

По все это затмили слова и обстоятельства людей, раньше живших в доме. И на фоне звуков жизни, горя, радости, смеха и отчаяния — маленькими и неважными казались личные обиды или измены.

— Руку! — добродушно улыбнулся Кукс, подойдя к Тилибому. — Видишь, мы стоим друг друга. Но забудем об этом. Все это минувшее. Двадцать лет живем в царстве социализма, а все еще продолжаем быть маленькими, подленькими… По наши дети уже — иные… Твой сын, Тилибом, уже не таков.

— Да, Кукс, мой сын иной, а следующее поколение будет прекрасно. Уже сейчас, всего за двадцать лет, успел наметиться облик будущего человека. Нам, Кукс, будет казаться он несколько странным, но это неизбежно. Будущий человек будет наивнее нас, здоровее, крепче, чище, а, главное, счастливее, Кукс, счастливее.

— Это не все и не совсем так, — добавил Кукс. — Новый человек будет умнее нас, несмотря на наивность. Да, друг, просто умнее. Напрасно думаешь, что ты умен с твоим великолепным цинизмом. Цинизм — это величайшая неразборчивость, смешанная с глубочайшим равнодушием, а, между тем, то и другое происходит только ст бессилия, только от слабости. Новому человеку не для чего быть циником. Он будет умным, великодушным и гордым, потому что будет прежде всего сильным. Посмотри, какие сейчас попадаются Лица у молодежи, какие чистые глаза, какие цельные натуры сквозят в них какие отчетливые черты и четкие души!

— Да, да, — радовался Тилибом, что неприятный разговор принял столь неожиданный поворот. — Новый человек будет прекрасен. II даже мы, старые псы, от одной близости, этого нового человека, стали лучше и умнее… Если-бы твой проклятый «Граммофон веков» разоблачил нас лет двадцать тому назад — разве мы были бы так спокойны?…

Друзья стояли и смотрели на пол, и глубокие черные морщины бороздили их усталые лица. В этих морщинах шел невидимый и великий процесс. Новая мысль, новая жизнь вспахивала старое и искала почвы для новых ростков…

— Кто знает, — задумчиво вздохнул Тилибом, — может быть, для победы над слабостями человека, которые нам казались непобедимыми, вовсе не нужны сотни лет…

— Конечно, гораздо меньше, — согласился Кукс.

IV.

Люди стремились стать хорошими,

но жизнь уже была прекрасна.

В 1954 году, в десятый год всеевропейского социализма, был проведен закон, по которому не должно было быть ни одной квартиры, ни одного дома, ни одной комнаты без солнца. Тысячи старых сырых темных домов были разрушены. К наиболее-же крепким приделаны стеклянные крыши и потолки, а в совершенно бессолнечные квартиры и комнаты солнце привлекалось особыми перекидными зеркалами.

И солнце в этом году сняло, как никогда, и, как никогда, освещало и радовало. Город, утопающий в зелени и зеркалах, с. аэроплана казался морем света и радости, а внизу давал то же ощущение в еще более ярких живительных оттенках.

Восход солнца встречали музыкальные гудки и оркестры. В некоторых районах города в фабричных трубах сохранились аппараты, впервые введенные еще в 1920 году голодным, героическим Петербургом. В каждой трубе аппарат издавал отдельные мощные ноты, а все трубы вместе оглушительно пели «Интернационал» и другие песни. Сейчас эти старые аппараты звучали только в некоторых районах. Они имели особых любителей — старых революционеров и социалистов.

Новое поколение завело — по тому же принципу — оркестры. В каждом доме — жилом или рабочем — была впаяна мощная звуковая гамма, правильно сочетавшаяся с нотами других домов.

И яркая мощная музыка встречала восход солнца, будила трудящихся, провожала их на работу, на обед и домой.

Заводы и фабрики представляли собою уютные гнезда удобств, располагающих к труду и созиданию.

Город управлялся советами, при чем, так как советов было много, то участие в них не освобождало от трудовых повинностей. Порядок в городе охраняли по очереди жители