вдруг сделавшихся недругами!

Савин не собирался уступать. И не собственный дом являлся тому причиной. Он просто верил в Лужки, как верил в тысячи и тысячи других деревень, каждая из которых создавала продукты на земле и могла создавать их еще больше, если бы неразумное хозяйничание со стороны не поставило людей в этих деревнях в безвыходное положение, когда остается одно: бросить землю и родной дом и бежать туда, где можно жить.

В тот же день он поехал в район.

Сам запряг Орлика в сайки, кинул побольше сена, уселся, поднял воротник и отвернулся от ветра. Дремал, изредка понукал коня и все время думал, что скажет. А что говорить? О вечном союзе человека с землей, который разрушается с разрушением деревень? Об исчезающих родах крестьянских, которые держались в семьях, разбегавшихся теперь кто куда? О пропадающей земле, которая очень скоро зарастет лесом, если рядом не останется человеческого гнезда? Или нас прокормят садовые участки, испортившие своим легкомысленным гнездовьем все окраины городов? Говорить руководителям, обязанным все это знать и обдумывать, прежде чем понуждать даже честных Дьяконовых ставить подпись противу своей совести?

Михаил Иларионович привязал коня возле райкома, там, где всегда стояли машины, а в этот метельный день только сугробы переметало. Задал сена, но не выпряг и поднялся на крыльцо.

Орлик стоял долго, белый от снега, с подветренной стороны санок поднялся сугробчик. Стало темнеть. Только тогда Орлик тихо заржал, увидев хозяина. Савин молча огладил конский круп, сбросил снег, подтянул подпругу, сел и повернул на знакомую дорогу домой. «Предоставьте эти вопросы решать нам», — звучала в его ушах подчеркнуто вежливая по форме и злая по существу фраза. Предоставьте нам… А что же мы, чью судьбу решают другие?..

Позже по району пошел слушок, будто у первого секретаря райкома, молодого, верившего в свою непогрешимость, вежливого, кудринский агроном тоже не слишком тщательно подбирал слова в разговоре, набросал всяких обвинений и ушел ни с чем, кроме как с мыслью, что вряд ли теперь он останется на своем посту.

«Ну и ладно», — думал Савин, вспоминая долгий разговор. Это неладное «ладно» означало перемены в жизни, возможно, новое местожительство. Где? Конечно, не в деревне, коль ему дали понять, что тут он вроде лишний. «Предоставьте нам…»

Ездил в район, а потом и в область Дьяконов. У них с агрономом была такая привычка: после серьезных переговоров с вышестоящими непременно встречаться и рассказывать, советоваться, как вести себя дальше, — полезные семинары с глазу на глаз, чтобы действовать не вразнобой. На этот раз Савин не встретился с Дьяконовым. И тот, после трех поездок, словом не обмолвился. Правда, на заседании правления председатель вдруг предложил, а потом и отстаивать взялся новые повышенные, кое в чем фантастические обязательства по урожаям и привесам. Начались споры, но не слишком ярые. Савин молчал. Предложение нехотя, но приняли. Обязательства не очень обязывали, за их невыполнение никого пока еще не терзали. Были бы приняты… Но злые языки уже шептали, что это — плата Дьяконова за своего главного агронома. Может быть, может быть, тем более что Савина не трогали. Скорее же всего, плата за сохранение деревень. Вот, пожалуйста: останутся Лужки, тогда колхоз выполнит высокие предначертания. Не останутся — не взыщите, снесем — и следа не будет.

Ну ладно. Лужки — живая деревня. А как все другие? Машина уже крутилась. Бумаги с перечнем «неперспективных» перепархивали с одного стола на другой, газеты упорно прославляли преимущества новых поселков, агрогородов и комплексов, а обслуживающие людей низовые звенья уже сворачивали — не без корыстного облегчения — свою деятельность: где магазин, где начальную школу, там из плана вычеркивали постройку моста или дороги, там фельдшера из штата удаляли, еще где-то и хлеб перестали возить, — словом, разными способами вытесняли из жизни эти «неперспективные» деревни, которых по одному только Чуровскому району набралось — с пустыми — за тридцать. Ишь расселись за лесами-болотами как на курортах, хлопот с ними не оберешься! Хватит.

И поплыл остатний рабочий люд из этих деревень, оставив там стариков, старух да убогих. Кто на сселение в большую деревню, где все по-иному, вплоть до пятиэтажек, а кто беспересадочно и в город, к деткам-внукам или в рабочее общежитие.

Есть в обществе какие-то незримые весы, сами собой, по обстоятельствам уравновешивающие нарушенный порядок. В те же годы образовался и встречный поток работящего люда из города в деревню. Ехали на сев, на прополку, особенно на уборку урожая и служащие, и специалисты, лелея в мыслях, правда, не столько работу, сколько полезное для здоровья пребывание на природе. Но что-то и делали, весы покачались-покачались, и пусть временно, но уравняли обе чаши.

Как это ни странно для наших годов образцовой исполнительности, проект сселения малых деревень довольно долго болтался в разных ведомствах и обрел своеобразную невесомость. Все вышестоящие его одобряли, но перевести дело на практические рельсы не торопились. Ну, там, где съехали, что же делать? Из города людей не вернешь, кто приехал — все по лимиту, с пропиской. Рухнули деревни. И немалым числом. На покинутые места в теплое время приезжали разные представители — куда можно проехать, рассматривали хаты, которые нужно бы перевезти, затем шли на заросшие лебедой и конским щавелем огороды, на забытые, ольхой зарастающие пашни и от вида их, от страшной тоски, висевшей над покинутой землей, теряли дар речи. Проблема оборачивалась другой стороной. Что-то не то… Хотели как лучше, а кормящей земли везде стало меньше. Это никак не лучше. Скорее, хуже.

И вот уже газеты поутихли с показательными агрогородами, оперативно переключившись на освещение строительства новых домов в деревнях вообще, и слово «неперспективные» исчезло, а вместо него все чаще стали появляться осуждающие «наряду с тем», «однако» и «тем не менее». Районам самим предоставили право выкручиваться из положения, проект сселения как бы повис в воздухе. Потом, когда силенками обзаведемся…

В Чуровском районе за один год разорилось будто бы семнадцать малых деревень. Цифру эту почему-то называли шепотком. От стыда, пожалуй. В Кудринском колхозе как была покинутой, так и осталась Поповка. С Лужков обвинение в «неперспективности» вроде бы сняли. И то хорошо.

Не в одном Чуровском районе довольно часто бухали не в те колокола. Савину только бы радоваться такому повороту событий да при встрече дружески обнять Дьяконова, поздравив с благополучием. Но он все еще помнил о подписи и