человек, нашедший занятной изобретательность ученого ума. Немало просьб, угроз и слезных молений ему доводилось слышать, и мало что могло его тронуть, но впервые он стал свидетелем столь вдохновенной попытки запутать его забранные каркасом инструкций мозги, путем сдабривания очевидного вранья сложными научными терминами. — Ваши специалисты никуда не денутся. Они непременно будут сюда вызваны. Вдруг, чем черт не шутит, действительно оплатят этот заоблачный счет… — пробормотал он, поворачиваясь спиной к приборам, за мгновение до того, как все они, судорожно мигнув в последний раз, дружно погасли.

— И тем самым избавят вас от судебного преследования, — добавил инспектор, чего Блум уже не слышал: профессор отключился почти одновременно со своим детищем, словно функционировал от одного с ним источника питания. Сопровождающие едва успели подхватить мешковато осевшее тело.

Глава 1

Евгений Смеляков оторвался от компьютера, чтобы расправить затекшие плечи и набрать в грудь воздуха, как ныряльщик, собирающийся вот-вот снова нырнуть — и совершенно неожиданно обнаружил, что день уже пролетел. Тут он вспомнил про список, приклеенный к холодильнику заботливой Мэри. «Да, заботливой», — повторил про себя Евгений как можно убедительней, изгоняя непрошено овеявший эту мысль сквознячок сарказма. Могла ведь растолкать допоздна работавшего человека, чтобы лично вбить указания в замороченную алгоритмами голову. Хотя не исключено, что она пыталась, и может быть, даже изо всех сил, его добудиться, но ее стараниям не суждено было пробиться сквозь его могучий сон, стало быть, там они и остались — во сне.

«Вернее, на холодильнике», — поправил себя Евгений, кося неприязненным взглядом на окружающий бардак. Вообще-то беспорядок распространялся далеко за пределы его рабочего пятачка, а в некоторых областях, как, например, кухня или прихожая, опасно граничил с разрухой.

«Может, взмахнешь хоть пару раз веничком?..» — просочилась в мозг, стремящийся исключительно к интеллектуальной работе, робкая хозяйственная мысль. «А что толку?» — с усталой дружелюбностью ответил ей здравый смысл: судя по беспощадным часам, времени не оставалось даже на какой-нибудь минимум, свидетельствующий об его усердной деятельности на протяжении дня в этом плане. Однако на сей раз реакция «заботливой» половины грозила перерасти в критическую, и хозяйственник в нем вновь всколыхнулся: «Хоть посуду вымой! Давай же, ты еще успеешь!..»

Он было приподнялся, но в это время из коридора донесся звук открываемой двери. «Поздно…» — простонал хозяйственник, погибая, а несколько разбалансированный ученый пристально уставился в монитор: якобы ничего не вижу и не слышу и вообще существую в ином пространственно-временном континууме, не имеющем ничего общего с простирающимся окрест безобразием.

Легкие шаги пересекли прихожую и замерли где-то на пороге гостиной.

Даже не оборачиваясь, Евгений почувствовал спинным мозгом сгущающуюся позади предгрозовую атмосферу — по одним уже этим внезапно оборвавшимся шагам и по длине воцарившейся затем зловещей паузы. Глубина потрясения вошедшей была, очевидно, невыразима — ни в словах, ни в каких-либо других общепринятых знаках неприязни. Ему следовало немедленно закруглять эту «игру в молчанку», грозящую в противном случае растянуться на остаток дня, а то и на неделю, учитывая уровень энтропии на квадратный метр их жилища. Значит, приготовились — спокойно и без напряженья.

— Привет, малыш, что-то ты сегодня рано… — с дружелюбной рассеянностью уронил он через плечо, не отрывая глаз от экрана. Не проигнорировал любимую женщину — о нет, ни в коем случае! — а как бы косвенно обозначил ситуацию: ничего катастрофического, все банально, все как всегда: важнейшая работа поглотила мужа с головой, полностью оккупировала его внимание и выпила без остатка все его время.

Ответом были шаги, которые на сей раз удалялись — не на выход, а только на кухню: бедняжка Мэри, так и не обретя дара речи, отправилась, похоже, дальше впечатляться скорее всего в надежде обнаружить среди первобытного хаоса хоть какие-нибудь следы деятельности человека разумного, то есть — семейного. Быть может, они и сохранились в каких-то заповедных уголках. В том же холодильнике, например…

«Ах, черт! Надо же было чего-то съедобного купить…» — вспомнил Евгений и зажмурился, что не спасло от видения внутренним взором драматической сцены, имеющей сейчас место на кухне: вот бедняжка Мэри, усталая (и очень голодная, кстати сказать), окончательно бледнеет (или зеленеет), глядя сначала на свой список, приклеенный к дверце холодильника, а затем исследуя его содержимое, стремящееся к нулю. С утра там что-то было, но в течение дня все сжевалось. Впрочем, не совсем — помнится, где-то там в пушистом инее спряталась последняя окаменевшая сарделька.

Когда Евгений со вздохом открыл глаза, шаги вернулись.

«Сейчас эта „бедняжка“ устроит кой-кому сногсшибательный разнос», — подумал он. Прятаться и дальше в компьютере от назревающего стихийного бедствия не имело смысла, и Евгений скрепя сердце развернулся вместе с креслом навстречу грядущей головомойке.

«Если я сижу дома, то это еще не значит, что я автоматически превращаюсь в домашнюю хозяйку! У меня, между прочим, тоже уйма работы!» — оперативно сформировался в голове приблизительный план контрнаступления.

Тут он на некоторое время замер с приоткрытым ртом. Нет, Евгений не собирался с духом для отчаянного противостояния девятибалльному шторму. Он попросту онемел.

Девушка в купальном халате, стоявшая в дверях, глядела на него не просто с удивлением… И, пожалуй, не с ужасом, а с каким-то благоговейным испугом. Он понял — так, должно быть, смотрел принц Гамлет на призрак своего убиенного дядей отца. Изделие более поздних эпох — круглые очки, сидевшие на ее носу, не портили, а, напротив, только усиливали впечатление, придавая и без того широко открытым глазам совершенно запредельные размеры. Хотя роль призрака принадлежала скорее этому очкастому явлению; сам Евгений был не то чтобы напуган, узрев на пороге вместо сердитой жены незнакомую полуодетую даму, но, скажем так — крайне озадачен. Крайне.

Потом полуодетая произнесла тихим голосом:

— Гений?..

И тогда Евгений наконец прозрел — и не потому, что такое определение ему льстило. Просто упоминание его почти забытого юношеского прозвища и сам ее голос стали словно бы отмычкой, завершившей набор примет, отчего-то неуловимо смазанных, до этого никак не желающих складываться в знакомый образ.

Это, без сомнения, была его жена! Только странно, до неузнаваемости изменившаяся: