Скули Гвюдйоунссон Холодная война

Какие неудобства ты, собственно говоря, испытываешь из-за своей слепоты?

Ко мне частенько обращались с этим или похожим вопросом.

Обычно я затруднялся ответить на него. Не потому, что не знал главной сложности своего положения — насчет этого у меня сомнений не было, — а потому, что, попытайся я обосновать или разъяснить суть этих неудобств, которые другим показались бы странными, люди сочли бы мои рассуждения абсурдом, а меня самого — ненормальным.

Разумеется, все, кто ставил такой вопрос, сами же и давали на него вполне удовлетворительный для себя ответ, как только замечали, что я не в силах объяснить, в чем главная беда незрячих.

Если же я без обиняков заявлял, что самым большим несчастьем из всех, с которыми мне, слепому, пришлось столкнуться, я считаю холодную войну, то для людей, именуемых в обиходе здравомыслящими, это было выше всякого понимания.

И вот теперь, когда я предпринял попытку осмыслить свое состояние, я отчетливо понимаю, что все это, в сущности, необъяснимо.

Это нечто неуловимо трансцендентальное для человеческого восприятия. Нечто окружающее тебя со всех сторон и мучительно давящее. С каждым вздохом оно проникает тебе в легкие и, кажется, вот-вот задушит.

К несчастью, случилось так, что поборники холодной войны начали пускать людям пыль в глаза, ослепляя их души, примерно в то самое время, когда я потерял зрение.

Вот почему мне кажется, что моя судьба явственно перекликается с судьбами других людей. Жестокие богини судьбы поразили их духовной слепотой так же, как меня слепотой физической.

Я упорно искал во мраке тех лет путеводный маяк, но порой это было настолько трудно, что мне хотелось сдаться и позволить непроглядно черной ночи обмана, пропаганды и беспечности возобладать надо мною, как она возобладала над другими. Тогда бы все печали исчезли, и мне жилось бы ничуть не хуже тех, других, которые дали себя сломить и, казалось, только о том и мечтали, чтобы ничего не видеть, не понимать, ни о чем не думать и принимать на веру бредни зачинщиков холодной войны. Они пустили все на самотек, безмятежно и бездумно.

Но какое-то упорство, какая-то необъяснимая стойкость удержали меня от духовной спячки.

Солидностью я похвастаться не мог, мне ли тягаться с людьми, которые готовы ухватиться за любую соломинку, только бы получше устроить свою жизнь. Они были зрячие. Они могли читать и общаться с другими, а эти другие тоже не дремали. И правда, многие из тех, кто думал о сохранении собственного благополучия, встречались с такими же, как они, людьми, тоже стремившимися сохранить свое благополучие, и говорили с ними, чтобы поддержать себя и отвести душу.

В ту пору — как, впрочем, и сейчас — я мог ориентироваться в происходящем только посредством радио. Порой мне казалось, будто кто-то рассыпает передо мной пестрые обрывки газет.

И я думал, что, если сдамся, мне будет стыдно перед своей совестью и я никогда не смогу посмотреть самому себе в глаза.

По этой причине я иногда открывал пишущую машинку и писал в газеты статьи. Из своего рода духовной самозащиты. Ведь я прекрасно понимал, что ни в коей мере не смогу изменить ход событий.

И я смирился с этим, как с неизбежностью, успокаивая свою совесть тем, что сделал хотя бы немногое из того, что должен был сделать.

Но сколь плачевно мало я мог сделать! Я понимал, как ничтожны мои знания, хотя ощущал это смутно, каким-то чутьем. Работая над статьей, я по недостатку знаний всегда рисковал неправильно истолковать суть дела и, как я говорил, отклониться от истины. Мне также приходилось учитывать, что тому или иному вопросу, возможно, давным-давно дана оценка, причем людьми, информированными гораздо лучше меня.

Ослепнув, я первое время частенько спрашивал окружающих, что пишет о какой-либо актуальной дискуссионной проблеме та или иная газета. Но толку от этого было чуть. Из деликатности все стремились оградить слепого человека от сообщений, которые были бы ему неприятны или могли бы нарушить его душевное равновесие.

Поэтому очень скоро я перестал задавать вопросы и вынужден был справляться собственными силами.

Одной из самых жутких особенностей холодной войны было то, что она наглухо запечатывала человеческие души. Хоронила души заживо, замуровывая их в телах.

В 1944 году, когда была восстановлена республика, все ликовали. Людей объединяли общие интересы и общие взгляды. Даже вступая в конфликты, человеческие характеры приходили к согласию. Люди были искренни и чистосердечны, потому что всех их связывала одна общая забота, и они пользовались возможностью, чтобы насладиться единством.

Но с подписанием в 1946 году Кеблавикского соглашения все резко переменилось. Будто солнце погасло. Люди попрятались в свои раковины, да так и сидят там по сей день.

Впрочем, это был только первый шаг. Прибывший в 1946 году экспедиционный корпус все еще здесь.

Помощь по плану Маршалла, Североатлантический договор, договор о размещении иностранных войск — вот печати, которые зачинщики холодной войны одну за другой наложили на души людей.

Кто станет отрицать существование явлений природы, столь величественных и грандиозных по масштабам, что люди, не в силах объять их своим сознанием, безмолвно застывают перед ними в растерянности.

Вот и говорят только о погоде да об овцах, словно это единственное, что имеет значение для страны.

Однако же самое скверное — неуверенность.

Ведь когда человек знает мало, ему, как правило, кажется, что дела обстоят хуже, чем на самом деле. Люди замечают, что сообщения официальных властей и новости, которые передают по радио, к сожалению, часто являются блефом или откровенным враньем. Позднейшие сводки новостей и другие сообщения нередко подтверждают, что сказанное раньше либо ложно, либо весьма сомнительно. Так человек и живет в постоянной неуверенности насчет того, что произошло и что должно будет произойти.

Порой случается встретить человека, чье сердце открыто, ты засыпаешь его градом вопросов, говоришь без умолку и мало-помалу начинаешь смущаться: ведь как-то глупо столько спрашивать и столько говорить.

Невольно задержишь дыхание, и в душе вновь оживет вера в то, что как бы там ни было, а холодную войну можно победить, что печать, которой недруги человечества запечатали людские сердца, сломана и что люди снова могут говорить обо всем, о чем не смели говорить раньше, когда их сковывала смирительная рубашка пропаганды и обмана.

Услышишь норой, как кто-то со всей решимостью восстает против отживших идей, против одурачивания народов, и кажется, будто тебя