огромные крыши, принадлежащие лишь тебе. Оказаться бы своим на этой солнечной кухне! Но все это — таинственно и недостижимо и не будет твоим никогда! Сердце сладко щемило.

Следующий кадр — я стою на высоком гребне крыши и вижу свою огромную тень на белом доме напротив. Я долго не решаюсь поднять руки, словно боясь, что огромная тень и не подумает вслед за мной, таким маленьким и жалким, тоже вздымать руки — зачем это ей? Наконец я решаюсь и поднимаю их — и тень послушно вскидывает две огромные тени! И ощущение всемогущества пронзает меня! Я уже небрежно-лениво машу поднятыми руками — и огромный черный человек на большом расстоянии, за провалом бездны, рабски повторяет мои движения! Вдруг по тому дому стремительно мчится тень птицы и, пробив мою тень навылет, исчезает — а я теряю равновесие и чуть не падаю с крыши, словно прострелили меня. Как остра жизнь — и как сладко это почувствовать в самом начале ее! Я снова машу поднятыми руками — и огромная тень послушно повторяет мои движения. Я словно вспоминаю какое-то кино. Кто-то махал так, забравшись с боем на крепостную стену, — ГОРОД ВЗЯТ! И тут же не без гордости понимаю, что не было такого кино, я его только что, впервые, вообразил и «снял»! ГОРОД ВЗЯТ!

Я все сильней чувствую, что мне нужны соучастники волнений — такие слова, как «зрители» и тем более — «читатели», еще не возникают тогда. Но что надо спуститься с крыши, поделиться волнением — это я чувствую. И сколько удивительного оказывается и вблизи от земли, а точней — от асфальта. И вот я впервые в жизни веду за собой толпу сверстников, утирая горячий липкий пот, хотя прохладно и ветрено. Я понимаю в отчаянии, что погибну сейчас, зачем-то решившись — в первый раз! — обозначить присутствие в этом мире и показать посторонним чужим людям — свое! Зачем я это делаю? Так тепло и уютно было быть невидимым, никем! Никто не трогал тебя. И вдруг — вылез!

То мое заветное, первое, что я решился «опубликовать», показать всем, — два огромных, розовых, бородатых, мужиковатых атланта, подпирающих дряхлый балкон дома № 11 по нашему Саперному переулку. Они почти близнецы. Но — один стоит почему-то в зашнурованных ботинках, а другой — босой, с голыми пальцами. Как же объяснить всем, что это — смешно, во всяком случае — странно, об этом стоит задуматься, ну хотя бы — посмотреть! Я слышу свой прерывающийся голос, относимый ветром. Помню свои горячечные жесты — и смешки публики — те ли самые, которых я так жаждал, или — холодные, издевательские? Я даже не успеваю понять, что именно было, — и то и другое непосильно для моей незакаленной души. Я страдаю не из-за них — из-за себя: зачем я решился, вылез на позор — что вытащило меня? И понимаю с отчаянием, что необъяснимое «это» будет снова и снова вытаскивать меня из уютный тьмы на беспощадный свет. Чего ради?! Объяснений нету — а страдания уже есть!

И вот я снова веду вялую, ленивую толпу к этим вдруг ожившим атлантам, в странной надежде — увлечь их тем, что я сам еще не понимаю!

Все время одолевать что-то — я уже чувствую такую потребность в моей душе. Я озираюсь вокруг — досталась ли мне одному такая тягость? Похоже, что да — остальные вон как беззаботно живут!

Школа. Первый урок. Одно из самых отчаянных ощущений в жизни. Все откуда-то уже знают, как надо, знакомы и понимают друг друга — лишь я безвестен и одинок. И смутно чувствую — таким и останусь! Говорят, детство — пора счастья. Вероятно. Но и самое большое мужество требуется именно тогда, когда ты — еще никто в этом мире, но чувствуешь, как в тебе ворочается какой-то немой гигант, который так и не скажет ничего и умрет. Как объяснить это всем? И что — объяснять? Никто не станет слушать тебя. Ты — невидим!

Тусклый класс с маленькими мутными окнами. Учительница раздает по партам одинаковые серые тетрадные листки в клетку. Первое испытание — каждый может нарисовать все, что хочет. Безликая масса стриженых школьников сразу будет разделена — каждый сейчас покажет на листке, сколько места он займет в этой жизни. Помню нарисованную мной с робким нажимом тупого карандаша крохотную серую уточку размером в мелкую тетрадную клеточку — на большее не способен. На другой день я разыскивал ее в кипе листков, принесенных учительницей, уже проверенных. Вот моя уточка, бедная — сколько времени провела без меня! Рядом — резко начерченная красными чернилами огромная тройка: вот цена моя и моей уточки.

Этот ужас и, главное, ожидание новых ужасов мучают меня в сумрачных классах много лет.

Вот учительница, черноволосая и толстая, уверенно разделившая класс на верхних и нижних (так легче управлять), ведет обычную педагогическую экзекуцию. Брезгливо держа пальчиками мою истрепанную тетрадку, издевается, торжествует:

— А вот эту... портянку ученика Попова надо бы поместить на отдельную доску!

Замечательная наша воспитательница имеет оглушительный успех — дребезжат стекла. Я раздавлен, но между тем четко различаю два вида смеха — громогласный, уверенный смех победителей и подобострастный, заискивающий смех изгоев: «Да, мы жалкие, но не такие ведь жалкие, как Попов? Ведь не такие же, да? Так пусть ему это все достается — чем ему больше, тем меньше нам!» Я жалок, мал, унижен, смешон, пальцы мои измазаны чернилами и дрожат, но кто-то спокойный и уверенный сидит во мне, все различает, запоминает.

И вновь нахлынувшую тоску можно утешать лишь картинами, расцветающими в душе. Вот забулькала в трубах вода: это рыбки мои приплыли из домашней батареи моей, где всегда плещутся, — не забыли меня, приплыли помочь!

Часы над доской словно застыли. Вот наконец — выдали, выщелкнули минуту — и снова стоят! Почему же так тускло светят плафоны? Почему так плохо тебе — в любом месте, которое придумал не ты? Вот бы — душа вдруг воспаряет и куда-то летит... Вот бы... провести бы кнопку от звонка, который нажимает в гардеробе уборщица, — под парту и нажимать ногою, небрежно, когда захочется тебе.

— Попов у нас спит наяву... пять минут уже его вызываю к доске!

Хохот, привычный и не такой уже страшный.

— Да, да, — вдруг произношу я и почему-то улыбаюсь.

— Он еще улыбается! — учительница оскорблена.

В ее четкой схеме что-то ломается. Рассеянно улыбаясь, я иду к доске. Знаю ли я уже наверняка, что эти сны наяву пригодятся, и еще как? Конечно, нет. Но почему-то улыбаюсь. И отвечаю неожиданно хорошо. Учительница раздосадована — рушится вся система управления, созданная ею! Что происходит с этим Поповым? Сплошные проблемы с ним! И как-то яростно ставит четверку. А я смотрю на первое полученное «хорошо» абсолютно спокойно, словно зная, что так и должно быть.

Но все равно — до того, прежде чем станешь