Будем хотя бы гордыми!

Четыре раза ездили с батей на его окраину, отпирали затхлую уже квартиру, с пыльными книгами и журналами на полках, толстыми коврами, которыми когда-то гордились, хрусталем... хрусталем гордились очень давно.

Приезжали. Ждали, — в четвертый раз так же, как первый.

— Кого он хоть приведет, сказал тебе? — нервно спрашивал батя.

— Нет! Но придираться можно до бесконечности! Видимо, это человек, которому твоя квартира почему-то подходит!

— А почему — она ему подходит? — цеплялся отец.

— Вот сейчас у него и спросишь! — Я уже изнемогал.

— А может — это чеченский боевик?

...Да — толковый у меня батя. Такой вариант, честно, тоже маячил в моем мозгу. Поэтому ответ был готов заранее: “Чеченские боевики все там!” Но выдал я другой вариант:

— Ну почему обязательно боевик?

— Ты, наверное, хочешь сказать — почему обязательно чеченский? — Батя засмеялся.

Брякнул звонок.

Вошел агент-дылда, и за ним — маленький смуглый человек в длинном желтом пальто. Двигался он удивительно медленно, с достоинством. Сдержанно кивнул. По сторонам, по мебели, не смотрел — это его вроде не интересовало. Мы посидели молча.

— Простите... вы какой национальности? — не выдержал отец.

— Я чечен, — с достоинством ответил тот.

...Обращался он только к отцу, ко мне даже не поворачивался:

— Я вижу, вы старый, ученый человек — поэтому я вам верю!

Он “доверяет”!!!

Потом мы с отцом, прикрыв дверь, совещались на кухне.

— Но у него даже прописки нет! — горячился батяня. — Кто он?.. И неудобно почему-то расспрашивать! — Батя шлепнул себя по колену.

— Ты заметил, какой он гордый? — сказал я.

— Ну еще бы!

— А давай и мы тоже будем гордые?

— А давай!

И вот — день платежа. Кончается, кстати! Привстал, потянулся к телефону... Сидеть!.. А давай и мы будем гордые, а?

Займись своими делами!

...А какие дела? Относил тут Гиенычу своих “Головастиков”...

— Гениально, старик! — И протягивает рукопись мне. — Но кому сейчас нужны гении?!

И себя присовокупил! Но он, однако, нужен кому-то: высотой в метр рукопись на столе, стыдливо прикрыл заглавие листочком.

Да — жизнь нас не балует! Ближнюю баню закрыли — не говоря уже о дальних... любил я попарить косточки. Окна там пленкой закрыли... мрамор везут. Ну, думал, суперлюкс делают: тыщ по пять будут брать... ну ничего: такое дело осилим! И вот — ремонт закончили. И народу никого! Сладострастно кряхтя, мелко почесываясь, собрал бельишко. Вхожу: медные перила сделали, как до революции. И голую нимфу, давно уже разбитую, тоже отреставрировали. Молодцы! Похоже — действительно новая жизнь начинается? Еще более страстно чешусь, поднимаюсь по лестнице. Шлагбаум какой-то... Пятнистый охранник. В бане уже охранники — вот это да!

— Пройти, — спрашиваю, — можно? — указываю на шлагбаум.

— А зачем? — неожиданный вопрос.

— Да помыться бы!

— Где?

— Здесь, где же еще?

— А больше ты ничего не хочешь! Разуй глаза! — указывает на окно.

Я прижался к стеклу, читаю буквы, повисшие над тротуаром: б...а...н! К!!!

— Банк?!.. А где же баня?!

— Только не здесь!

— А где ж теперь мыться?

— Дома! — Так по-доброму со мной разговорился, видно, клиентов было мало в этот час.

— Так у меня ж ванной нету!

— Ну... тогда в банке мойся... в трехлитровой, я имею в виду! — удачно сострил.

Вышел, посмотрел еще раз на буквы — действительно: БАНК! Таперича заново учу буквы и грязный хожу!

О — снова стекла задребезжали, и я вместе с ними задребезжал: сколько ж можно душить? Вчера выбежал: газует совсем юнец! “Выключи, ради бога!” — “Так мотор же грею!” — “У себя дома его грей!”

Вздрогнул — дверка хлопнула! Все уже изучил, нервами: такое звонкое захлопывание означает: ушел! Снаружи захлопнул! О — дым уже в окнах поднимается! Посмотрел: спокойно дымит!

Господи! Сколько же можно! Побежал по коридору — схватил молоток! Выскочил, глянул с площадки: еще такси во двор въехало и тоже дымит. Клиент — какой-то знакомый, ко мне, что ли? — вылез и рукой жест сделал: я схожу, а ты тут подыми!

Я кинулся вниз. Парадная дверь передо мной распахнулась... в раме — знакомый силуэт... Паша! Но он же в тюряге? Да — замечательный гость пошел.

— С молотком встречаешь? Вот это правильно! Но, может, сперва поговорим?

Исповедоваться приехал? Ну... давай колись.

Поднялись по лестнице.

— Да — ну и дверь у тебя... плевком открыть можно!

Ясно: это в нем профессиональная добросовестность говорит.

Вошли. Уселись с ним возле моей машинки. Отец и жена, к счастью, не слышали, что гость пришел. От них несся бодрый стук тяпок, веселый хохот.

— Капусту рубят? — Паша усмехнулся, кивнул.

— Да. Но, к сожалению, — в буквальном смысле.

Помолчали. Я ж уже впаял его в янтарь вечности —  что ж ему нужно еще? Помолчали.

— Пишем? — на машинку кивнул.

С воспитательной работой приехал? И прежде он несколько раз уже говорил мне: я без тебя знаю, что я говно, ты покажи мне, где я святой! ...Где?

Но оказалось — не наглость в нем сейчас преобладает, наоборот — стеснительность.

— Я тут... подарочек тебе принес!

Похохатывая, полез в сумку, вынул толстенный глянцевый том с бабою на обложке... таких теперь на прилавках полно.

Книга — худший подарок. Свои некуда девать!

“П. Маретин. “Кукушонок”. Фамилия что-то знакомая. Стремительно перевернул книгу... Пашин портрет!

— Твоя?

Закашлялся.

— Да вроде да.

— Слушай, — я вдруг вспылил, — только выключи вонючку свою, — я кивнул на окно. — Не продохнуть!

— Понял, — миролюбиво Паша проговорил. Спустился — такси его вырубилось. Вернулся. Снова сели.

— Вот... накорябал там.

Где “там” — можно не спрашивать. Там, где много свободного времени, но нет свободы.

— Ну... поздравляю.

Он скромно кивнул.

— Может, ты... обругаешь где?

Ага! Заколдобило! Когда свой труд выставляешь — совсем другое дело!.. А ты мне помог, с “Собачьей смертью”?.. Ну ладно.

— ...А почему — “Кукушонок”?

— Так приемный я!

— A-а. Понятно.

— Ты все-то не читай...

Постараюсь.

— Там много похабщины есть... Так то Гиеныч вставил... Надо, говорит!

— Ясно.

— Главное, там... один смешной эпизод... важный вроде... из жизни взят... Тогда я еще... “шестеркой” мотался...

“Портрет художника в молодости”?

— Ну, так я говорю. Эпизод. Простой “шестеркой” был, по ларькам бомбил, собирал навар. А за рулем Ленька сидел, кореш наилепший...

— Ясно! — предчувствуя уже, что добром их дружба не кончится, пробормотал я.

— Керосинить Леха стал! — жахнув себя по колену, горестно произнес он. — Да и я не