снова разбежались по разным комнатам. Я как-то пришёл в зал, который прозвал «письменный стол». Там сейчас был самый ажиотаж: выдвигали один ящик за другим, что-то перепаивали, заменяли.

— Олово кончилось! — сказал усатый монтажник своему напарнику. — Как всегда, в самый подходящий момент! На склад беги, проси, сколько-то у них остаться должно!

— Да был я уже у них, нет там олова! — проговорил напарник.

Я нащупал в кармане гладкую блямбочку — кусок олова, оставшийся от наших с другом Гагой занятий радиотехникой; всюду я носил свою блямбочку как амулет.

— Вот, возьмите! — Я протянул её.

— Спасибо, пацан! — Усатый выхватил её у меня из рук, приставил к паяльнику. Олово расплавилось, стало зеркальным, отражающим.

— Давайте повторим! — восторженно закричал оказавшийся рядом корреспондент с фотоаппаратом. — Отдайте олово назад, он снова передаст его вам, а я сниму! Откуда ты, мальчик?!

— Из Ленинграда.

— Из Ленинграда! Это же великолепно! Ленинград помогает Сибири! Этот снимок обойдёт весь мир!

— Всё, уже не обойдёт, — улыбнулся усатый. — В дело олово пошло!

Он задвинул ящик в стенку.

— Такие моменты не повторяются! — сказал я корреспонденту и отошёл.

Меня носило по зданию как на волнах; потом я почувствовал, что определилось течение, — все снова устремились куда-то в одну сторону.

Все набились теперь в маленькую комнату со стеклянными стенами, а кто не влез внутрь, составляя стулья, громоздился снаружи. Но я оказался внутри! В комнате стояли стойки с приборами, стрелки приборов покачивались, в маленьких двух окошечках светились цифры: в одном — неподвижная цифра «50», в другом — цифры быстро менялись: «48, 89», «49, 90», «49, 91»...

Я постепенно понял: нужно, чтобы цифры в окошечках совпали, тогда можно подключать ГЭС к линии передачи.

У пульта стояли двое дежурных: молодой, коренастый, в очках и женщина в белой блузке. У коренастого между плечом и щекой была зажата телефонная трубка, и он тихо говорил в неё:

— Так... убавь немножко... зафиксируй! Мимо! Проскочил! Сначала давай!

Вздох пронёсся по толпе. Такого всеобщего переживания не встречал даже на матче СССР — Канада, будучи на стадионе!

И снова:

— Так... ещё немножко добавь...

Женщина поднимает руку к ключу.

В окошечке мелькают цифры: «49, 95», «49, 96», «49, 97», «49, 98», «49, 99»...

Женщина опускает руку. Отбой!

И снова гонка:«49, 91»,«49, 92», «49, 93», «49, 94», «49, 95», «49, 96», «49, 97», «49, 98», «49, 99»...

Женщина подняла руку... щелчок!

Свет мигнул и снова зажёгся; но это уже был свет от нашей станции!

И тут же раздался восторженный рёв. Люди прыгали, кричали «Ура!», у многих на глазах блестели слёзы.

Все бросались друг к другу, обнимались.

— Гидромонтаж? Ну давай! — обнимаются.

— Ленинград? Ну давай!

И во всех залах, во всех коридорах происходило то же самое: все целовались, обнимались, кого-то подбрасывали под потолок.

Потом все стали выбегать из здания наверх — под ледяной пронзительный дождь. Ну ничего, после того что было, немножко охладиться приятно даже!

Под ногами, под стеной здания, клокотал широкий водоворот воды, прошедшей через винт рабочего колеса и немножечко закружившейся там.

Высоко в небе, над плотиной горела яркая надпись: «ГЭС — в строю!»

«Это уже, — вспомнил я слова дяди Кади, — наш собственный ток, а не пришедший откуда-то!»

На краю плотины освещённые надписью стояли бетонщики, махали руками, подбрасывали каски. Один чудак даже зашвырнул в небо свой сапог.

Я вдруг подумал: «Может, и там, где мои родители отдыхают, тоже минуту назад мигнул свет — переключили на ток от нашей ГЭС?

А может, и дома, где сейчас наступает вечер и бабушка думает о нас, тоже моргнула лампочка, передавая привет от меня?»

Я вспомнил, как не очень давно я лежал дома на диване и думал, что ничего уже интересного в жизни меня не ждёт. Теперь я понял, что интересное только начинается.