неохотно так говоришь: «Ну чего, Нинка, скупаемся, что ли?»

Как я тогда купаться любил! Именно — не просто так, от нечего делать, а когда поползаешь целый день в горячей пыли.

«Купаться! Купаться!» — Нинка радуется. Хватаем наш узелок — и к речке сбегаем. Тогда у нас три лучших места купания было, как бы сейчас это назвали — пляжи: под Самохиными, под Булановыми, под большим проулком.

Там берег песчаный был, чистый, вода прозрачная. Помню, тогда — задолго до изобретения ещё разных аквалангов — я уже под водой любил всё рассматривать! Водоросли, плавучие жуки, рыбки сверкают, и по всему этому золотая сеть извивается от солнца и волн!

Сначала просто окунёшься, чтобы зудеть кожа перестала, потом уже начинаешь как следует купаться. Тут же — к вечеру уже — и другие ребята спускаются, отработав своё. Начинаются игры — догонялки, брызгалки. Я, помню, чемпионом по брызгалкам был — никто меня перебрызгать не мог. Тоже благодаря одному изобретению моему: я руку таким ковшиком делал, вода как по жёлобу летела, точно противнику в глаз или в рот! Долго купаешься, пока мать на обрыве не появится, ужинать не позовёт.

Самое большое удовольствие было тогда — купаться! Во время гражданской войны кто-то вдруг сказал, что в воде пули не летят, и чуть стрельба начинается — мы в воду! Идёт бой, а мы купаемся.

Но и работа не останавливается: есть-то надо. Кончается прополка — начинается сенокос. Все травяные луга делились на равные участки — паи, и каждая семья тянула жребий, чтобы всё было честно. Сколько в семье было едоков, столько ей полагалось паёв.

Бывало поэтому, что один пай — в одном конце, а другой — совсем на другом конце, километров за двадцать. Ездили мы туда на быках. Помню, очень я любил быками управлять. Очень это приятно было — когда два огромных страшных быка вдруг подчиняются тебе, мальчишке.

— Да, здорово... я бы тоже хотел! — вздохнул я.

— Да ты не сможешь! — Дед махнул рукой.

— Почему это? — обиделся я.

— Потому что не знаешь ничего про это!

— Ну так я быстро бы узнал!

— Всё тебе быстро! А быстро не всегда получается. Ну ладно, хоть послушай тогда, как это делалось в наше время. Ездили мы на рыдванах.

— Смешное слово.

— Вообще-то, да. Но нам оно смешным не казалось. Все привыкли у нас к нему, только и слышишь, бывало: рыдван, рыдван... Ну, две оси с колёсами, сверху настелены доски, вверх идут такие рамы из досок — перила.

— Это чтобы не падать! — догадался я.

— Тебе чуть что — падать, нормальный человек и так не падает. Перила для того, чтобы больше можно было нагрузить мешков или снопов. Вперёд от рыдвана идёт оглобля, на оглоблю крепится ярмо для быков. Надеваешь на быков ярмо, берёшь такую длинную палку — и поехали! Кричишь: «Цоб!» — быки поворачивают направо, «Цобэ!» — налево. Если не слушаются, палкой помогаешь. Бьёшь правого — он забежит вперёд, рыдван сворачивает налево, бьёшь левого — рыдван сворачивает направо. Приезжаем на заливные луга. Там уже всё распределено по участкам, на каждом участке колышек вбит с номером или прямо в дёрне номер вырезан ножом, чтобы уже знали все, что участок твой и сено твоё.

Съезжаются все, сначала косы отбивают — такой мелодичный звон над лугами идёт, — потом начинают косить: вжик, вжик! И так без остановки — с утра до обеда!

Помню, когда в первый раз приехали с отцом, на соседнем участке косили уже — наш знакомый мужик косил с семьёй. Посмотрел я на него — и вдруг чуть от страха не закричал: из-за расстёгнутого ворота его вдруг выглянула змея, поглядела на меня — и обратно спряталась.

Закричал я, помню, к отцу побежал: «Змея! У него из груди змея выглянула!» — «А! — отец засмеялся. — Это, наверно, уж! Когда косит мужик, жарко ему станет — а останавливаться нельзя! — и вдруг уж мимо скользнёт. Мужик, который половчей, схватит ужа — и за пазуху себе. Уж холодный, ворочается за пазухой — и не жарко. Многие делают так. Хочешь, тебе поймаю?» — смеётся. «Нет-нет!» — испугался.

Лет пять мне ещё тогда было.

Ну, кончится сенокос, сено высушат, свезут в рыдванах на сеновал, а тут и уборочная уже, хлеб убирать. Берут серпы, идут.

И тут: хорошо, если пшеница не полегла, а если полегла да стебли все перепутались, намучаешься, прежде чем одну полосу скосишь! Тогда, наверное, у меня и мысль забрезжила: а нельзя разве сделать так, чтобы не падал хлеб, при любой погоде стоял?! Ну, скосим, женщины свяжут снопы, уложат их в крестцы. Складывают четыре снопа таким крестом, колосьями в середину, сверху кладут следующий крест, потом ещё и ещё. Лежит пшеница в крестцах, подсыхает. Подсохнет — пора её свозить с полей на гумна. Подгоняют рыдван, укладывают на него крестцы: таким специальным способом переплетают их между собой, чтобы воз по дороге не рассыпался, — этот способ переплетения все на деревне знали с малых лет. Нагрузишь высокий воз и к деревне везёшь.

— Сам?

— Иногда и сам! Когда отец доволен тобой, иногда скажет вдруг: «Ну, вези, Егорушка, воз, только осторожно, не опрокинь!» Берёшь в руки налыгач — это такая верёвка, намотанная быкам на рога, — и ведёшь воз за собой. Стараешься по ровным местам везти, чтобы, не дай бог, урожай не опрокинулся: после этого отец никогда больше к этому делу не допустит. Пройдёшь поле — на краю деревни начинаются гумна. Знаешь хоть, что такое «гумно»?

— Что-то такое слышал, — пробормотал я.

— Ну, гумна — это такие огороженные участки, обычно на самом краю деревни, где зерно сушили и молотили, — пояснил дед. — Есть на этом участке ток — утрамбованный земляной круг, где молотят зерно, есть рига, где хранятся снопы до обмолота, ещё есть сарай (называется «половня»), где хранится мякина, шелуха — всё, что отбрасывается при молотьбе и сохраняется в половне на корм скоту. Ну, привозят снопы, складывают их на окончательную досушку в ригу. А пока другими работами занимаются — работ в деревне всегда хватает. Тут как раз пригоняют пастухи из степи отары овец: в начале августа как раз полагается их стричь. С ранней весны до августа пасутся отары овец в степи, одичают, измажутся — страшно смотреть. И вот подгоняют всю отару к реке, хозяева разыскивают в этом скопище своих овец, хватают их за ноги и волокут в воду. Овцы блеют, хозяева кричат, пастух щёлкает кнутом! Гвалт стоит — за десять вёрст слышно. Затаскивают овцу в воду — голова только торчит — и начинают мыть: пыль смывают, окатыши. Овца моется, потом сохнет. Потом её загоняют в чистый хлев, связывают ей ноги, стригут. Стригут аккуратно, шерсть срезают слой за слоем: потом её прядут, после вяжут. Коз пуховых чешут такой щёткой с крючками — получают пух.

Кроме овец и коз у нас ещё держали свиней. Ночевали свиньи в хлеву, а весь