Тут все Колутон, и речка, и станция, и у нас, даже еще Новый и Старый Колутон. Не то чтобы Сенжары или Миргород! Глянул я — из-под снега одни трубы торчат. Только почта и контора под крышей, ни улиц, ни красоты. Вы, дети, того села уже не увидите. Расселили нас по мазанкам, я и Сериченко Вася (сейчас он шофером) попали к старикам Даниленко, те еще до революции сюда переселились. Туннель прорыт в сугробе, ведет вниз, там — жилье. Покормили с дороги, председатель Хижняк мяса выделил и капусты. Потом прикатил из Жалтырской эмтээс трактор с будкой на санях. «Айда, ребята, за техникой!» Никто не усидел. Ночью приехали, кинулись до тракторов, они на платформах стоят. Сторож начал стрелять с перепугу. Ходим всю ночь у тракторов, горючее заливаем. Новые дэтэ-пятьдесят четыре! Утром объявился завскладом, спустили мы их по накату и своим ходом на Колутон. Там я исполнил впервые свой конституционный долг — проголосовал на выборах. Четырнадцатого числа были они.

Целину, Гриша, я в мае начал ломать. А сперва возил приезжающий народ от станции до нас. Много перевез, из Донбасса были, из Воронежа, из Москвы. С двадцатого апреля получили плуги, семена. К маю речка Колутон трещать льдом начала, артиллерийски трещало. Средь ночи подымает нас председатель Хижняк, что за напасть? Завели и поехали в Ковылинку. Надо так надо, не спорим. Речка в паводок, оказывается, норовистая — кругом одни острова оставляет. Потому мы торопились. В степях уж была для нас фанерная будка, сеялки, припасы. От Ковылинки было еще верст тридцать, и агроном сказал: «Где-то здесь пахать». А точнее не мог сказать, пространство, видать, и его образованный ум как бы одолевало. Дикая, говорю я вам, была земля! Страху я перед ней не чуял, но уважение было будто к живому существу. Вспомнил свою хату, вокруг розовый цвет, нарядные абрикосы, весенний грай. И стали мы ломать целину. Мой напарник Веня Михайлов, Вениамин Иванович, влупил загонку: шесть километров сюда, три — туда. Первая борозда. Пахали мы попеременно, один спит рядом в кабине, другой за рычагами. Азартное было дело, небывалое. Я вам так объясню: и без меня бы целину, конечно, взяли. У казахов говорят: «Одинокий путник и пыли не поднимет, одинокий голос нельзя назвать шумом». А тут столько народу, столько техники, и я средь других, совсем еще пацан. А я чую — небывалое! Не все выдержали, кое-кто уехал. Меня держала работа. Ее много. Загонки большие, дома раз-два, и конец видать, а тут я один и передо мной земля без края. Сколько я могу? Я хотел многое выдержать. Она лежит передо мной и молчит, не пускает трактор — плуг скользил по корням, мы его запускали глубоко, под самые корни. Шли медленно, на первой скорости. Я выдержал. Я ее сломал. Говорю вам, без меня бы обошлись, мне нечего пыжиться, таких, как я, тысячи. Трудно? Ну маленько было. Тогда, сынок, наметилась и твоя судьба.

Значит, пахали мы до июньского сенокоса. Без малого две тысячи гектаров сделали. Нам харчи сюда возили. Привезут ящик рыбы, пахты, хлеба мешок съедим сразу. Воду в балочке брали. Слабоватые были харчи…

Затем сенокос начался, косилки таскали, сено стягивали. Я письмо маме послал, я ей и раньше посылал, но куда тут из степи пошлешь?

Я не охотник письма писать. Скажешь: жив-здоров, что еще? Некогда. Тогда у меня образование было три класса, какой из меня грамотей! Сейчас я и школу вечернюю кончил и техникум — кое-что понимаю. А в ту пору я больше чувствовал, нежели понимал.

После сенокоса я еще много поработал до зимы, хлеб уродился. Насыпешь зерна в литровую банку, глядишь на солнце, и солнце сквозь него аж светится.

В декабре я возил на дальние заимки сено, а на вентиляторе забренчали лопасти, и пришлось ехать в бригаду. Казах-фуражир говорит: «Володька, твоя завтра в армию идти». Я смеюсь: «А коли б лопасти не забренчали?» — «Тогда не пошла». Я отцепил сани, пошел к председателю. Дали мне расчет, раздал я хлопцам одежду, и проводили меня. Я маме отправил пять тонн пшеницы, на три года ей хватило. И еще денег у меня было полторы тысячи, да еще потом бухгалтер пять ей отослал. Первый год богато родил.

Я служил в авиации. Под Новый год, пятьдесят восьмой, демобилизовался. 29 декабря приехал к маме на Полтавщину. Второго января, еще в погонах, сел на трактор. Помочь надо. Председатель говорит — оставайся! Э, думаю, разве у вас работа? А на целине смысл иной, большая стихия.

Женился я на Вере, — помнишь, Вера, нашу свадьбу? — и в степи вернулся. Тут уж совхоз «Колутонский», две бригады. Каждый бригадир к себе зовет.

Вижу перемены: школу, клуб, домов много, и улицы появились, уже не ездят по огородам. Дали нам комнату. Я снова на тракторе, Вера у меня прицепщиком Когда я один был, мне все равно было, где квартировать, и квартировал большей частью в поле. Чувствую, так не пойдет. Раньше можно было, ныне, если хочу здесь жить, надо домом обзаводиться. У Веры одна плюшевая фуфайка и резиновые сапоги, у меня шинелька. Я, правда, шинель еще три года не скидал — начали мы строиться, ссуду взял. Урожай по тем временам был хороший, по двенадцать центнеров.

Я чую, целина уж не та становится. У нас с Верой большое счастье — ты, сынок, родился. Мы с ней пришлые, для нас иная земля была отчей, а теперь здесь наши корни. Без детей земля никогда не станет обжитой. Я думаю: сын у меня; когда я состарюсь, он вырастет и здесь будет наш род и наша родина. Похоже, так оно и выходит.

Вот нынче совхоз построил моей бригаде стан, хороший стан, душ есть, столовая, кинозал. Мы в страду живем в степи месяцами. И я говорю своим мальчикам: «Мальчики, давай и деревья посадим. Хорошо у нас станет». Посадили вербы, тополя и боярышник. Пускай растут. Захотелось нам и дорогу к стану пробить, а то в распутицу не на всяком тракторе доедешь. У меня интересуются, а дорогу-то зачем? Ты же не строитель. Погоди, тебе сделают. Я не хочу так. Я хочу, чтобы вокруг меня было хорошо.

Я знаю, для чего живет человек. Работаю, строюсь, сына родил. Чтобы, как проснулся поутру, тебя тянуло в поле, к товарищам, чтобы ты возвращался домой и знал, что тебя там ждут не дождутся.

В пятьдесят четвертом меня сюда потянула романтика. Я хотел подражать Чапаеву, Ворошилову, Буденному. А потом, к пятьдесят девятому году, я понял: ну, хорошо, я против трудностей выстоял, а надо ведь дальше идти.

От нас неподалеку в Атбасарском районе работал прорабом Василий Рагузов. Он погиб в буран, когда возвращался из Джаксы. При нем нашли письмо жене и детям.

«Нашедшему эту книжку! Дорогой товарищ, не сочти за труд, передай написанное здесь. И дальше адрес.

Дорогая моя жена! Не надо слез. Знаю, что тебе будет трудно, но что поделаешь, если со мной такое. Кругом степь — ни конца, ни края.