куда-нибудь, спрячусь, пока Дитрих не уедет. А потом едем однажды по степи на грузовике, — глядь, «Волга» за нами, так он меня и настиг. Назначили управляющим.

У меня под началом стало две бригады, моя и первая. Бригадиров там не больно крепких поставили, один до выпивки был охотник, другой с ребятами никак не мог общего языка найти, — часто ко мне ходили мальчики, чтобы я заступался. Помню, пришли поварята и говорят: «Тяжело с бригадиром». «Отчего?» — спрашиваю. «А он как придет, все хмурится и слова не скажет, не улыбнется». Я ему потом объясняю один на один, что для всех надо хорошее слово найти, от хорошего слова жизнь теплее.

Моя молодежная бригада едва не распалась, покуда я от нее был удален, мальчики хотели идти кто куда. Вот тут-то я решил: хватит. Прошу у секретаря райкома партии Князева: «Николай Трифонович, отдайте мне мою любимую работу!» Он посмеялся: «Другой присосется к должности — не оторвешь, а ты сам отказываешься». И отпустил меня.

Я снова стал на место. Было в пору убирать. Пшеница до восковой спелости поспела, верхние зерна уже твердые. Я по опыту знаю, и тот опыт горький, — не выхватишь зерно в сухие дни, потом только снега и дождя дождешься, они твое поле не пожалеют. И свеклу замерзшую я вспомнил, и другое, подобное. Но Кривошеев, он главным агрономом стал к той поре, не велит косить — пусть спеет. Я еще тверже стою на своем: будем косить, доспеет в валках. Я его привел на одно поле, походили, потрогали колос; уломал я таки агронома с одной стороны здесь начать. Мальчики начали, а я в лабораторию поехал, чтобы зерно на анализ дать. Не готова лаборатория. Я девушкам килограмм шоколада пообещал, они сделали анализ: «Влажность тринадцать процентов». Ну, это хорошо. Даже когда пятнадцать — хорошо. Просушим. Мне еще бы процент клейковины узнать. Отличный, говорят, процент клейковины.

Мальчики в азарт вошли, не хотят останавливаться. И не надо было останавливаться. Я говорю: пока нет Кривошеева, косите до конца.

А директору предлагаю, пора, мол, хлеб сдавать государству. «Заготзерно» даже не был готов принять, ждать пришлось немного. Дитрих только головой качал, удивлялся. А в других бригадах сложнее вышла уборка, из-под снега довелось выхватывать После Кривошеев мне сказал: «У тебя мне делать нечего, ты сам все знаешь» Что ж, я знаю, моя бригада знает, а иначе нам работать нельзя.

Но я все мальчиков ждал. Прошли-пролетели два года. Вот я встречаю мальчиков. Мы были вместе в самые тяжелые годы, когда иные не выдерживали, уходили, а мальчики прошли через испытания твердо. Как ни много у меня молодых, но с этими у меня самая давняя дружба, она на труде поднялась. Обнялись мы, радовались. И вдруг я узнаю, что Чухлиев собрался ехать в Москву, у него там сестры в Домодедове живут, они ему уже работу приискали автокар водить в аэропорту. «Поедешь от нас?» — спрашиваю у него и не верю. Коля мнется «Ну, как хочешь, — говорю я. — Нам без тебя будет хуже». Чухлиев ничего мне не ответил. Что ж, пусть едет. Только больно стало.

Снова мы сеять готовимся, Сережа Гребенюк из списанного комбайна сконструировал разгрузчик удобрения, потом опрыскиватель для гербицидов. Заводской опрыскиватель дает тридцать гектаров в смену, а Сережин за два часа столько.

Потом Чухлиев подходит, смеется: «Великое дело — автокар возить! Нам сеять надо». И я смеюсь вместе с ним.

Чухлиев и Вахрушев жили на острове. Там был целый вагон слежавшегося суперфосфата, так они руками разбивали грудки и сквозь решето просеивали. Заставить их никто не смог бы, они должны были сами к такому прийти.

Мы впервые сеяли с минеральными удобрениями. В других бригадах, я прямо скажу, их с опаской приняли. С ними тяжелее, конечно, но когда пройдешь в уборочную триста метров, а бункер комбайна полный, — тогда и люди с настроением работают, и объяснять им не надо: счастливый хлеб.

Однажды ночью, часа в три, я заехал домой, разбудил Веру и говорю: «Хочешь глянуть, как Гришка косит?» Она со сна ворчит, потом очнулась. Не верила. Привез я ее в поле. Там комбайны при фарах плывут. Я присмотрелся, где мой сын, залез к нему — впервые, сынок, я так ярко понял, в чем суть жизни.

Я люблю свою работу, и мои мальчики любят, и нынче вижу — сын тоже на моей стороне стоит. Его жизнь началась на целине, тут его родина.

Мы привыкли к победе, нас трудно согнуть.

Закончили мы жатву и запечатали наш казахстанский миллиард, тогда я поехал в Киев поздравлять Украину с таким же успехом. Ходил по Крещатику, с Владимирской горки на широкий Днепр дивился, и был я счастливым. Ведь я уже был в Киеве, бедовал там с мамой оккупацию, а первое, что в жизни запомнил, это войну, а теперь вернулся сюда. Поздравил украинцев. Думал, что у нас вербы и тополя шумят. Родина у нас большая, и я поклонился Киеву от своей целинной земли.

Затем я вернулся. Мы женили Сережу Гребенюка, проводили в армию Рафика Эберли и Колю Диденко. Вдруг средь проводин прибегает Коля Шалыгин: «Идем скорей! Будем свататься к Рае Дивнич». Просватали Раю, мальчиков проводили. Когда они назад придут, возле нашего стана уж, верно, деревья вытянутся…

Дорогие Люда и Гриша, любите друг друга и будьте счастливы. Жизнь — это любовь и труд.

Владимир Аврамович Дитюк женил сына. Он хотел сказать ему многое, но многого в застольной речи не скажешь. Поэтому он, мысленно оглянувшись на прожитую жизнь, благословил молодых. Потом он вытер смуглой ладонью испарину со лба, обнял детей и расцеловал их.

Начиналась вторая семья Дитюков. Житницы жизни были полны крепким сильным зерном. И на том календаре, который есть наше будущее, уже стояли даты больших событий и свершений.