движенье которого назад остановила стена. Божка вскрикнула, а отец Бружек делает шаг вперед, но девушка опережает его, она уже опомнилась и подскочила к Квису, присела, всунула руку ему за шею и положила его голову себе на колени.

— Что с вами? Болит что-нибудь? — всхлипывая, спрашивает она.

Квис не отвечает; лицо его меняется, морщины исчезают, словно их кто-то смывает до уже знакомой гладкости, не появляются только красные пятна на скулах.

Священник приседает возле Божки и спрашивает:

— Не желаете ли вы чего-нибудь?

Квис отрицательно качает головой.

— Жизни, — выговаривает он с трудом и продолжает отрывисто: — Но это было бы для меня слишком много. Я хотел иметь жизни всех и не вынес этого.

— Человек может иметь только то, что несет в себе самом, — говорит декан сурово.

В тьме глаз у Квиса засветилась усмешка, он пытается взглянуть на Божку и выдыхает:

— Кое-что я все же уношу с собой.

Его щеки вваливаются и натягиваются так, что выступают кости лица. Губы остаются приоткрытыми, клубящаяся тьма в глазах гаснет. В комнате глубокая тишина. Ветер на улице улегся, и священнику кажется, что он слышит чьи-то удаляющиеся шаги. Где-то залаяла собака, ее лай подхватили другие. Двенадцать звенящих птиц взлетают одна за другой с башни ратуши, кружат над бытеньскими крышами и пропадают в вечности. Час двенадцатый и нулевой. Тишина, углубляясь, становится невыносимой. Потом из дальней дали отзывается свисток паровоза.

Словно только теперь поняв, что случилось, Божка разражается пронзительными причитаниями деревенской девушки.

Это та самая минута, когда в доме Мохнов открыла глаза пани Катержина и маленький районный врач, который, хлопоча над ней, уже выбился из сил и чувствовал себя беспомощным, начал радостно потирать руки.

— Наконец-то. Вот вы и здесь, с нами, — воскликнул он, словно приветствовал ее возвращенье из далекого путешествия. — Ну, уж и задали вы нам жару, дорогая пани! Такой каталепсии я еще не видывал.

Пани Катержина долго, не шевелясь смотрит, будто не узнавая мира, в который вернулась. Но врач не переставая говорить с ней, похлопывает и гладит ей руку. Бургомистр, который метался по галерее как проклятый, услышал его голос и открыл двери спальни. Пани Катержина перевела на него взгляд, сознательная улыбка осветила ее лицо, и она прошептала:

— Рудо.

Но маленький доктор бросился навстречу бургомистру с раскинутыми руками и прогнал его.

— Назад, дружище, назад, — закричал он. — Я еще не закончил осмотр вашей женушки. Ведь все это не так просто. Я позову вас, когда будет можно.

Бургомистр возвращается на галерею, но его сердце теперь поет иную песню. Он подходит к окну и думает о том, как еще минуту назад он хотел идти и убить одну личность, которую считал повинной в несчастье, случившемся с женой. Ведь с того момента, когда все это в нем поднялось, прошла какая-нибудь минута, а теперь это уже бесконечно далекое воспоминание, которому он может улыбнуться. Катя жива и будет жить. Он понял это по голосу и улыбке врача. Бургомистр смотрит на притихший сад, на листья, окропленные лунным серебром, и впервые после долгих лет это зрелище снова становится ему приятным. Часы на ратуше бьют двенадцать, и ему кажется, словно в этих звуках слышатся чьи-то удаляющиеся шаги. Луна спустилась вдали за башню храма и высветила крест на ее шпиле. Рудольфа Нольча охватил прилив благодарной набожности. Он слышит полуночный свисток поезда, и ему кажется, что он слышит привет широкого мира, опять полного радости, веселья и жизни. Но кто-то звонит внизу у ворот, и приглушенные, взволнованные голоса разговаривают о чем-то. По лестнице бежит запыхавшаяся и озабоченная Марина Тлахачова, и бургомистр предостерегающе прижимает палец к губам, чтобы умерить ее усердие.

— Этот, из домика, ну, Квис этот, умер, — шепчет девушка прерывисто. — Дядя сказал. Доктор должен туда зайти, когда уйдет отсюда.

— Дождись его и скажи ему это сама.

Бургомистр продолжает ходить по галерее и думает о том человеке, о его смерти и о пробуждении жены. Ну, мои мысли не могли убить его, хотя, если бы это спасло Катю, я бы его не пожалел.

Двери спальни открываются, и доктор выходит важный, торжественный и веселый.

— Вот теперь все в порядке, — говорит он и берет бургомистра за оба локтя. — Вы будете папашей, дружище. Ваша жена на третьем месяце. Теперь можете ничего не бояться. Это изгонит из нее все загробные мысли.

Бургомистр входит в спальню в каком-то ослеплении.

— Катя, — говорит он, потому что в эту минуту ничего другого сказать не может. Садится возле нее на постель и берет ее за руки. Порозовевшая пани Катержина улыбается.

— Я привела его назад, Рудо, — говорит она, и муж ей кивает.

— Никогда бы не поверил, что это возможно.

— Помнишь рассказ о человеке, который солнечным днем на вырубке хотел убить? Теперь к нему никогда не вернется такая мысль.

Рудольф Нольч на минуту утрачивает дар речи. Значит, она знала об этом все время и молчала. Потом решительно вглядывается ей в глаза и говорит:

— Почему бы она вернулась? Не будет причины.

Пани Катержина садится, обнимает его и целует долгим поцелуем.

— А сейчас, Рудо, поди раздвинь эти страшные черные шторы и завтра вели их снять. Здесь теперь поселится жизнь, здесь должно быть светло.

Солнце поднялось до цифры десять, но у него не хватает тепла, чтобы прогреть холодный воздух, который струится по бытеньским улицам из полей и лесов. Солнце освещает Бытень, вымытую вчерашней бурей и выметенную ночным ветром. На лотках перед трактиром «У лошадки» спорят яркими чистыми красками овощи и фрукты. Женщины в жакетах и платочках, с руками, сложенными на животах, в большинстве вполне округлых, рассуждают о минувшей ночи. Квис возвращается в город, приобретая новую ипостась, становится его вечным гражданином. Никто из непосредственных участников ничего не рассказывал, но все в Бытни знают обо всем. Что бы стало с этим тихим городком, какой опасности он избег? Слышали, Лида Дастыхова убежала вчера ночью из города? Уехала с ночным поездом. Это рассказал Тершик, он сам подавал ей в вагон чемоданчик. Почему? Говорят, чтобы играть в театре.

Да, Лида единственная преступила запретную черту своей любви в погоне за жизнью, которая содержит больше, чем может пережить один человек. Будить дремлющие судьбы и давать их другим. Как это так? Ведь никто не может жить один, все тянутся друг к другу. А что будет с Еником Гаразимом? Подумайте, женщины, ведь он бы с ней каши не сварил, коли дело такое, да и старики были против.

Полицейский Тлахач на краю