ночь.

Пропал сон. Засыпало, замело его январским ветром.

Ярина лежит, уставясь в потолок, и еще раз все встает перед ее глазами.

Два года назад остановился у ворот новый председатель, Павло Данилович Мазур. Стал и смотрит.

Вышла Ярина на крыльцо. «Чего ж тут стоять, заходите». — «Так это здесь вы живете?» — спросил Мазур и поздоровался. «Здесь живем, здравствуйте», — ответила она, и ни слова больше. А сколько раз мысленно роптала, сетовала горько. Да неужто не заслужила она воза соломы, чтоб эти проклятые дыры на хате позатыкать? Да докуда ж так будет, что солома в степи гниет, а какая-нибудь там пьяная морда Пивторыдядько тебе же в глаза тычет: «Не дозволю разбазаривать…»

А в тот раз ничего не сказала, потому что видела: потемнел Мазур, грустно и виновато глядели его глаза. Еще подумала тогда: честный человек всегда чувствует себя в ответе за всю неправду, что творится вокруг.

«Чего ж вы стоите, пожалуйте». Перешагнул порог: «Еще раз доброго здоровья». Присел на лавку, огляделся. А тут Яринина дочка, Степанида, и взялась за него. Все ему высказала: и про Пивторыдядько, и про солому, и о том, как хату заливает во время весенних и осенних дождей — успевай только ведра да корыта подставлять. Ребенка уложить негде. Хоть беги… Уже не только стреха, а и стропила прогнили!

Много бы еще наговорила, да Ярина не дала. Степанида умолкла, но сильнее слов обожгла Мазура горячая скупая ее слезинка.

Сидел Мазур темный как ночь. И что-то теплое шевельнулось у Ярины в душе: чувствует человек! Понравилось ей и то, что не стал рассыпаться Мазур в пустых посулах. Слышала она уже не раз от этих недотеп-пустозвонов: наговорят семь мешков золотых горшков и забудут. А этот только и сказал: «Весной подлатаем маленько, а больше сделать пока не могу. Поставим хозяйство на ноги — тогда уж…»

Ушел Мазур, и принялась Степанида его честить: «Ишь какой! Хоть бы пообещал что, как человек. «Залатаем»…» И все ворчала, ворчала, пока Ярина не прикрикнула: «Замолчи! Человек вон сколько забот на свои плечи принял, видишь — согнулись. А тут еще ты со своей стрехой. Подождем!»

Весной залатали кое-как стреху, меньше стало течь.

А вчера снова навестил ее Мазур. Уже не гнутся у него плечи, повеселел взгляд. А все же Ярина встревожилась: чего это он к ней, может, на ферме что случилось?

Сел Мазур, поглядел на пятна, зеленевшие на потолке, и сказал:

— Простите, Ярина Григорьевна, что долго собирались. Давно пора хатой вашей заняться. Да сами знаете, сколько было дела. Однако и для этих забот уже час пришел. Начнем с вашей хаты… А то и впрямь стропила провалятся. Строительной бригаде уже выписан наряд. На этих днях привезут лес, камыш…

Обрадовалась Ярина.

— Не забыли, Павло Данилович?

— Нельзя забывать, — сурово промолвил Мазур.

Посидел немного, расспросил о дочери, о внучке. И видно было: жалко ему, что Степаниды нет.

— Передайте, — сказал, — дочери, что года через два, когда побогаче станем, новую построим хату. Уже не под соломой, а под черепицей.

Потом, понятно, о ферме зашла речь. Есть нынче о чем поговорить: пятьдесят тысяч прибыли дала ферма за год.

— Славно у вас растет поросятинка с хреном, — пошутил Мазур на прощание. И даже подмигнул.

Весь день Ярина нет-нет да и улыбнется. Не забыл председатель. Она и не напоминала, в контору не ходила, бумажек не носила. Сам пришел, не забыл. Да еще извиняется, что не было возможности раньше сделать. А и верно, не было! Уж кто-кто, а Ярина знает, сколько сил понадобилось, чтоб построить фермы, поднять хозяйство, запущенное в последние годы.

Не приходить бы тебе лучше, Мазур! Перегорела этой бессонной ночью Яринина радость. Перегорела и обратилась в черный пепел.

Сейчас, долгой ночью, видит Ярина, как прямо от нее идет Мазур к Веренчуку, чтоб договориться о гостинце.

«Сам не посмел сказать, — думает Ярина, — с Веренчуком, жуликом, компанию завел. И тычет он мне в глаза: «Ангелы, вишь, тоже поросятинку с хреном любят».

3

Говорят, что теткой Яриной свет держится.

Свет не свет, а колхоз и верно держится и держался.

Когда-то, молодой еще, пошла в колхоз, мужа за собой повела, на все бабские пересуды одно отвечала: «Своим умом живу».

Пошла в колхоз, потому что поверила.

Тяжко трудилась — верила.

Недоедала — верила.

И тогда верила, когда все к черту шло. Когда — тридцать две копейки (старыми!) за трудодень выдавали. Когда в протоколе было густо, а в кладовой пусто. Когда что стащишь, то и твое. А она и соломинки не взяла. Все бежали с фермы, одна Ярина спасала колхозное добро, верила, что перемелется.

Другое мучило: каждая несправедливость, даже маленькая, для нее нож острый.

Держался колхоз на Ярине потому, что не было для нее жизни без честного труда и без настоящей правды.

Да разве кто-нибудь слышал от нее эти слова? Никогда. Носила их в сердце.

Ярина, конечно, ходила и ходит на собрания, но молчаливее ее в артели не сыскать.

Придет, сядет в уголок и слушает.

Любопытно тогда наблюдать за ней. Можно даже не прислушиваться к тому, что говорят ораторы, о чем идут споры, кого выдвигают, кого задвигают. На широком, покрытом сетью морщинок лице Ярины, в глубоких глазах, что все видят и беспристрастно судят, прочтете вы, что делается на собрании.

То кивнет она головой: «Что правда, то правда», то чуть заметно скривит губы: «Ну и мелет, тошно слушать»-, то прищурится, и взгляд станет колючий, острый: «Неправду говоришь, бригадир, вижу тебя насквозь», то с презрением посмотрит на какого-нибудь вертуна, что сыплет словами, как половой: «Погоди-ка, доберусь я до тебя, отвею полову… А останется что? Один куколь!»

Но прежде всего, не спускает глаз Ярина с председателя. Давно уже взяла себе в обычай глядеть вверх. Голова артели — всему голова. Сколько их повидала на своем веку?..

Сидит Ярина в своем уголке, а за столом, на сцене, президиум. Председатель что-то там записывает в книжечку, а Ярина бормочет про себя: «Пиши, пиши, а то забудешь. Все вы беспамятные». Вот наклонился председатель к представителю района и что-то ему шепчет. А в это время Катерина Мороз о своих птицеводческих нуждах говорит. И кажется, вот-вот встанет Ярина и сурово скажет: «Что ж ты не слушаешь, председатель? Шептаться можешь после собрания. Вот отчего приходится десять раз одно повторять». А бывает, слушает председатель, а Ярина опять недовольна: «Чего скривился, чего? Приперли тебя к стене… А ты не кривись, потому — правда». Иной раз председатель бросит оратору сердитое словцо. Ярина поднимет голову, сверкнет глазами, и вот срываются слова: «Дай сказать! Не сбивай человека!»