заключили мы на манер логического закона.

— Атомарный факт, — сказал Илгаускас.

И минут десять говорил без остановки, а мы слушали, переглядывались, записывали, листали учебники в надежде обрести в печатном тексте убежище, отыскать видимость смысла, примерный эквивалент тому, о чем он говорил. У нас с собой не было ни ноутбуков, ни другой техники. Илгаускас не запрещал их — мы их сами себе запретили, точно сговорившись. Многим из нас было сложно даже додумать свою мысль до конца без тачпада или кнопки прокрутки, но мы понимали, что всяким навороченным гаджетам здесь не место. Они нарушили бы неприкосновенность пространства, определяемого длиной, шириной, глубиной, длительностью времени, исчисляемой ударами сердца. Мы сидели и слушали или сидели и ждали. Мы писали ручками и карандашами. У нас были самые обычные тетради из самой обычной бумаги.

Я пытался поймать взгляд девушки напротив. Мы впервые сидели лицом к лицу, но она сосредоточенно смотрела вниз, на свои записи, на руки, может быть, на выщерблину на ребре стола. Я сказал себе, что она прячет глаза не от меня, а от Илгаускаса.

— Утверждение ложное и не ложное, — произнес он.

Он смущал ее, смущали его мужское присутствие, коренастая фигура, мощь голоса, стаккато кашля, даже его старый темный костюм, неизменно неглаженный, даже волоски, курчавившиеся из-под рубашки на его груди. Он сыпал немецкими и латинскими терминами безо всяких пояснений. Я ерзал и вытягивался, пытаясь попасть в поле зрения девушки. Мы — все поголовно — сосредоточенно слушали, надеясь понять, превзойти необходимость понимания.

Иногда он кашлял в ладонь, иногда прямо в стол, и мы представляли, как микроорганизмы вылетают из его рта, ударяются о столешницу и рикошетом отскакивают в воздух, которым мы дышим. Те, кто сидел рядом с ним, спешили отпрянуть, брезгливо морщась и виновато полуулыбаясь. Плечи смущенной девушки вздрагивали, хотя она сидела на приличном расстоянии от преподавателя. Мы не ждали от Илгаускаса извинений. Ведь это Илгаускас. Виновен был не он, а мы — в том, что оказались поблизости, когда на него напал кашель, или в том, что не выдержали сейсмической мощи этого кашля, или еще в каких-нибудь пока неизвестных нам грехах.

— Правомерен ли этот вопрос? — произнес он.

Мы ожидали вопроса. Мы гадали, а не ждем ли того самого вопроса, который уже прозвучал. Иными словами, не спрашивал ли Илгаускас сам себя о том, имеет ли он право спрашивать? Это не было ни уловкой, ни игрой, ни логическим парадоксом. Таким Илгаускас не увлекался. Мы сидели и ждали. Он не сводил глаз со стены в глубине аудитории.

В такую погоду на улице было хорошо, жжение в морозном воздухе намекало на близость снегопада. Я шел мимо старых домов, некоторые из которых годами не знали ремонта, красивых и печальных, то с эркерными окнами, то с круглым крыльцом, как вдруг из-за угла возник он и пошел мне навстречу, чуть сгорбившись, снова в капюшоне; лица почти не видно. Как и тогда, незнакомец двигался медленно, как и тогда, он заложил руки за спину и, по-моему, на мгновение остановился, заметив меня, а потом опустил голову и нетвердо продолжил свой путь.

На улице больше никого не было. Когда мы поравнялись, он словно отшатнулся от меня, и я тоже посторонился — едва-едва, чтобы его не смущать, — но украдкой посмотрел на него. Я заметил на лице под капюшоном щетину — и мне показалось, что мой взгляд не укрылся от этого седого большеносого старика, хоть он и не поднимал глаз. Мы разминулись, я чуть выждал и обернулся. У него не было перчаток, и почему-то ему это шло, почему — не знаю, никаких перчаток, несмотря на лютый мороз.

Примерно через час я уже влился в студенческий поток из двух тесных колонн, под шквалами ветра со снегом движущихся навстречу друг другу — от старого корпуса к новому и наоборот; на головах были шерстяные лыжные маски, ветер дул в лица, ветер дул в спины. Среди студентов широко шагал Тодд, я заметил его и указал на него пальцем. Это был наш стандартный знак приветствия или одобрения. Пока Тодд шел ко мне, я выкрикнул в морозный воздух:

— Опять его видел. Та же одежда, тот же капюшон, но другая улица.

Он кивнул и указал на меня в ответ, через пару дней мы забрели на окраину городка. Я обратил внимание на два мощных дерева, нижние ветки которых расходились в стороны на высоте метров двадцать от земли.

— Канадский клен, — сказал я.

Тодд не ответил. Его не интересовали ни птицы, ни деревья, ни бейсбольные команды. Он разбирался в музыке — как в классической, так и в серийной, в истории математики и еще много в чем. Виды деревьев я выучил в летнем лагере, когда мне было двенадцать, и точно знал, что перед нами клен. Канадский ли — это другой вопрос. Можно было бы назвать его сахарным, но слово «канадский» звучало солиднее, осведомленнее.

Мы оба играли в шахматы. Мы оба верили в Бога.

В этом месте дома стиснули улицу; и мы увидели, как женщина средних лет выбралась из машины, достала с заднего сиденья сложенную детскую коляску, раскрыла и загрузила в нее по очереди четыре пакета с продуктами. Мы разговаривали и наблюдали. Мы говорили об эпидемиях, пандемиях, чуме, но не спускали глаз с этой женщины. Она закрыла машину, откатила коляску чуть назад, на утоптанный снег тротуара, и стала толкать ее вверх по длинной лестнице на свое крыльцо.

— Как ее зовут?

— Изабелла, — сказал я.

— Будь серьезнее. Мы же серьезные люди. Так как ее зовут?

— Ну и как же ее зовут?

— Ее зовут Мэри Фрэнсис. Послушай, — зашептал он. — Мэ-ри Фрэн-сис. Не просто «Мэри».

— Ну, может быть.

— Откуда ты вообще взял Изабеллу?

В шутку он со встревоженным видом положил руку мне на плечо.

— Не знаю. Изабелла — это ее сестра. Они однояйцовые близнецы. Изабелла — близнец-алкоголик. Но ты упускаешь главный вопрос.

— Нет, не упускаю. Где ребенок из этой коляски? Чей это ребенок? — сказал он. — Как его имя?

Мы пошли по улице, ведущей из города, и услышали шум самолетов со стороны военной базы. Я обернулся, взглянул на небо и увидел три истребителя, несущихся к востоку — они мелькнули и пропали, а потом я заметил человека в капюшоне метрах в ста от нас, он приближался к нам, спускаясь вниз по улице.

— Не оборачивайся, — шепнул я Тодду.

Но он обернулся и посмотрел. Я убедил его перейти на другую сторону улицы, чтобы оказаться чуть поодаль от старика. Теперь нас разделяла проезжая часть. Мы встали под баскетбольную корзину с щитом, прибитую над дверью гаража и изрядно пострадавшую от непогоды, и смотрели на незнакомца. Мимо проехал пикап, человек в капюшоне на мгновение остановился, затем пошел дальше.

— Взгляни на него. Никаких пуговиц, — заметил я.

— Потому что это анорак.

— Это