избежало «скотских» сталинских поездов.

В крохотное родильное отделение поселковой больницы Мария попала одновременно с якуткой Майыс. Больничную тишину не встревожили крики и стоны двух женщин, положенных рядом на сдвинутые кушетки. Обе молчали: у Марии просто не было сил, а Майыс не проронила ни звука из-за присущей женщинам ее народа терпеливости.

Первым подал голос мальчик, а спустя полминуты девочка покинувшая обесточенное недужными почками материнское лоно, закричала громко и сердито, завоевывал свое право кормежки из богатой молоком груди якутки. А из вялых сосков Марии удалось выдавить лишь несколько капель створожившегося молозива, и это было все.

Роженицам выдали по пять метров фланели, метр марли и коробочку с тальком для борьбы с детской потничкой. Вручая новоиспеченным мамочкам завернутые в белую бумагу наборы, акушерка провозгласила:

— Подарок товарища Сталина!

Лицо Майыс благоговейно вспыхнуло, и она о чем-то спросила. По тому, как развеселились окружающие, Мария поняла, что простодушную якутку заинтересовало, откуда Сталин узнал о рождении их детей.

— Всем такие дают, — снисходительно объяснила акушерка по-русски, — товарищ Сталин считает своим долгом помочь каждой советской женщине!

Вечером у закрашенного зеленой масляной краской окна палаты топтались двое мужчин. Время от времени они о чем-то возбужденно переговаривались.

— Стапан, — обрадовалась Майыс и ткнула в себя пальцем, поясняя, что один из них — ее муж.

Сквозь скрип снега Мария услышала, как второй напевает партию Тристана. Она чуть приоткрыла створку форточки, и вместе с морозными клубами в палату влетела пущенная самолетиком бумажка.

«Любимые, спасибо! Завтра мы придем за вами», — было нацарапано от лица обоих рукой Хаима на измятом бумажном клочке. Мария прочитала вслух.

Майыс разобрала в записке знакомое слово «спасибо». Ей не терпелось похвастать подарком. Сияя, она высунула в форточку уголок государственной фланели и закричала громким шепотом:

— Пасиба табарыс Сталин! Стапан, табарыс Сталин, пасиба!

— О! — донеслось снаружи, и мужчин прогнала вышедшая вылить помои санитарка.

Муж Марии не сдержал обещания. К вечеру следующего дня, когда женщин с детьми готовили к выписке, за ними пришел один Степан. Утром на Хаима обрушился штабель обожженного кирпича, и, прежде чем он успел ощутить боль, проломленное ребро мягко, как нож в масло, вошло в осчастливленное рождением дочери сердце.

Весь ноябрь Мария пролежала в обморочном трауре. Но закончились дни короткого послеродового отпуска и, кое-как оклемавшись, она побрела в поселковый совет за свидетельством о смерти мужа и метрикой для девочки. Следовало продолжать жизнь ради ребенка и благодарности к сердобольным якутам, взявшим на время малышку к себе.

Жалея сиротку, Майыс кормила ее первой, пока круглощекий сын дожидался своей очереди, чмокая рядом соском, отрезанным с лошадиного вымени, прокипяченным и натянутым на бутылочку с подслащенной водой. Резиновую соску достать было невозможно.

По дороге к примыкающему к поселку колхозу, где жила семья Майыс, Мария бездумно повторяла ее имя с ударением на первом слоге, второй произносился с легкой якутской редукцией, смягчающей грубоватую букву «ы». Получались звуки, напоминающие звон тугих молочных струй о цинковый подойник: «Майы-ис, Майи-ис». Так Мария и стала называть выручившую ее женщину — с якутским произношением: Майис.

Она несла благодетельнице серебряную ложку — последнюю из столового гарнитура, подаренного некогда младшей сестрой Хаима Сарой — единственной из обширной родни Готлибов, кто по молодости лет с изящной деликатностью отнесся к ее вторжению в семейную чистокровность. Все другие ценные вещи, которые удалось захватить с собой в памятную ночь сборов при выезде из Литвы, обменяли на еду и дрова еще в рыбацком поселке.

Лежа «вальтом» с сыном Майис в берестяной люльке, дочка тихо посапывала, закутанная в «сталинскую» пеленку. Чувствуя виноватую признательность, Мария отметила, что края розовой фланели аккуратно обметаны.

Майис захлопотала возле стола, щедрыми кусками наломала якутскую лепешку-лабырык, нарезала в деревянное блюдо тонкие пластинки мороженой жеребячьей печени:

— Чай пей будем!

Степан что-то мастерил в углу и приветливо улыбался женщинам.

Мария привыкла к строганине на промысле: припрятанную и с риском для жизни принесенную домой рыбу во избежание разоблачения и для профилактики цинги не варили, ели сырой. Белая рыбья плоть пахла с мороза огурцовой свежестью, а тут было нечто другое, темное и на вид не очень аппетитное, насыщенное железистым, нутряным запахом крови.

— Есь, есь, нету бойся, — угощала хозяйка, угадавшая сомнения гостьи. — Кулунчак хоросо, кулунчак скуснай!

Помедлив, Мария с опаской положила в рот тающую в пальцах коричневую стружку. На вкус печень оказалась чуть сладковатой и чем-то ностальгически напомнила сочную мякоть маринованного говяжьего языка.

— Вкусно, — подтвердила Мария. И похвалила, откусив от лепешки: — Это тоже вкусно. Как вы их печете?

Майис беспомощно взглянула на мужа. Мария повторила вопрос.

— Я — нет, — покачал головой Степан. — Майис делает.

— Научите меня?

— Я не могу, — снова ответил он, — Майис мозет.

— Так я ее и спрашиваю, — удивилась Мария.

— Почему тогда обоим сказала?

Кое-как Мария разобралась, в чем дело. Оказывается, в якутском языке нет официального обращения. Независимо от возраста и степени отношений все демократично обращаются друг к другу на «ты».

Немилосердная тарабарщина Майис не мешала общению и даже придавала ему некий колорит. По тому, что слов в ее русском словаре заметно прибавилось, Мария поняла: Майис потрудилась их выучить. Женщины разговорились. Удивляясь тому, что слезы уже не саднят, а облегчают сердце, Мария вспоминала, каким улыбчивым был ее Хаим, как всегда, старался сделать их жизнь хоть чуть-чуть легче. Майис рассказала о долгом ожидании ребенка. Супруги, оказывается, начали было понемногу смиряться, что детей не будет, и тут кто-то из знакомых посоветовал ей сходить к одному старику-шаману.

— Оюн-огонер. Стапан узнабай, ругайся, — шепнула она, опасливо оглянувшись на мужа.

Старик дал Майис какую-то травку и велел пить каждый день перед сном. А через год она понесла. Теперь Степан счастлив и совсем не сердится за то, что жена ходила к шаману, только не разрешает напоминать ему об этом, ведь он коммунист.

Майис сообщила, что сумела договориться насчет молока со знакомыми людьми, у которых чудом сохранилась