бледное и хрупкое, нежное и разбавленное. Острая пила ельника графически, без переходов и полутонов, синела на горизонте, будто вырезанная из плотной бумаги. Льняные поля пахли остро и незнакомо, стебли с круглыми коробочками неназойливо шумели, издавая нечто среднее между шуршанием и звоном. Безмятежная утешительная голубизна, слегка подбитая румяными облачками.

— Жалко, что август, а то, когда лен цветет, будто небо на землю упало, — вдруг сказал отец.

Девочка прислушалась к себе — где-то внутри должны были генетически отзываться эти льняные поля, но, похоже, не отзывались. Брат меж тем пасся в кустах, обсыпанных крепкой малиной, собирал горстями, ладони и щёки были в розовых разводах, таких же размытых, как и все вокруг. Мать автоматически сердилась и повторяла, что есть немытые ягоды вредно, будто сама не родилась черниговской деревенской девчонкой. Было слишком заметно, что этот пейзаж не казался ей родным и держал слегка в напряжении, хотя в нем не просматривалось ничего угрожающего или тревожного. Возможно, лен пах не так, как жито, малина выглядела слишком крупной, и всему пейзажу не хватало резкости. Зато отец был непривычно весел — детские ощущения пробились из памяти и затопили его молочными ручьями.

Обтёрханный мужичок, встретившийся по дороге, церемонно поздоровался, спросил, кто такие — отец ответил; они дружелюбно поглядели друг на друга — люди одной, как выяснилось, фамилии. Дальний родственничек приподнял мятую кепку и почесал по своим делам, распространяя вокруг отчётливый запах самогона, отец улыбался вслед, а мать смотрела на мужа и думала, что, не имей он неистребимой тяги к учению, слонялся бы по сельским дорогам в таких же серых портках и грубых сапожищах, похожих не на человеческую одежду, а на реквизит к спектаклю из народной жизни.

Монотонный пейзаж почти не менялся, но скоро завиднелась деревня — серые избы, крытые дранкой, глядели уныло. Пустынная улица просматривалась насквозь, лишь у одного дома две неопределённого возраста бабы в телогрейках с любопытством наблюдали за пришельцами. Меж тем отец волновался все сильнее, даже прибавил шагу, слегка оторвавшись от притомившегося семейства. Поравнявшись с тетками, он остановился. Вдруг одна бросилась к нему и вцепилась в рукав.

— Васенька! — крикнула она и заплакала.

— Тетя Матрёша! Узнала! — ахнул отец и обнял её.

Казалось невероятным — как ей удалось разглядеть белоголового малыша во взрослом чужом человеке. Они стояли, обнявшись, на улице, куры бродили вокруг по гусиной лапчатке, и морщинистое лицо Матрёши молодело улыбкой, а по щекам текли слёзы. Она всхлипывала и шептала что-то неразборчивое. Вторая тётка деликатно ретировалась, но выглядывала теперь из своей калитки, боясь пропустить интересное. Девочке казалось, что она случайно застряла в облаке чужой любви, которую нельзя спутать с чем-то другим, и мир оцепенел, словно всё остальное на свете стало неважным. Объятия, однако, выглядели слишком уж тёплыми, она даже почувствовала неловкость за отца, который, успокаивая свою Матрёшу, гладил её по голове, да так неловко, что платок сполз, открыв седые волосы с простым пластмассовым гребешком. Мать с братом застыли в стороне и, похоже, совершенно не представляли, как себя вести.

Остановившееся время дёрнулось, будто поезд тронулся, и ещё не просохшая от слёз Матреша подошла к матери. Но не обняла, а просто протянула грубую шершавую руку. Потом настала очередь детей — уж они-то удостоились поцелуев, и девочка терпеливо вдыхала сложносочиненный деревенский запах, исходящий от тёткиной телогрейки. Будто очутилась внутри короткого рассказа, и не в роли героини, а в роли автора, и, проигрывая текст в голове, уже думала, что Матрёна Ивановна будет звучать глупо, даже пародийно, и тут же стала про себя называть ее Хозяйкой.

Хозяйка меж тем приглашала Васеньку с семейством в дом, даже порывалась нести его рюкзак — и это показалось бы девочке забавным, если бы она не перехватила хмурый взгляд матери, выдающий смутное напряжение: возможно, той непривычно было оказаться в категории «и другие».

Девочка впервые попала в русскую избу и разглядывала всё с любопытством человека, который знает, что когда-нибудь придется записывать свои впечатления словами. Понравилось всё и сразу: мощные потолочные балки, большая печь, скромные вышивки по углам. Дух дыма и дерева, дыхание сухих трав. Рукомойник с пипочкой, под ним поганое ведро, черный обмылок в щербатой мыльнице — честная бедность, спартанская жизнь. Хозяйка же сокрушалась: гостей не ждала, дак и угостить нечем. Стол накрыла чем было — картошка в чугунке да грузди соленые. Достала бутылку с мутным самогоном, разлила в три гранёные стопки — за встречу.

— Мне не надо, — запротестовала мать, — я вообще не пью.

Хозяйка снова заплакала.

— Ты ж у меня один остался, Вася! — сказала она и кивнула на стенку, где в рамках под стеклом висели четыре портрета, один сверху, три ниже, а за рамки были засунуты бумажные цветы и пучки высушенной пижмы. Расплывчатость сильно увеличенных фотографий все же не мешала разглядеть в верхней сурового облика мужчину, а в нижних — трогательно губастых и лопоухих крестьянских пацанов.

— Война проклятая! — с какой-то отчаянной силой сказала Матрёша. — Глядите, тут муж мой, Степан, а это детки, Витя, Коля и Саша. Сашиной-то карточки не осталось, дак я Колину два раза повесила — похожи ведь были. Ты ж помнишь, Вася?

И правда, удивилась девочка, одна фотография повторялась дважды, а она и не поняла сразу, такими одинаковыми казались ей эти простоватые деревенские лица. Отцовское же — исказилось гримасой, и нервно подёргивался уголок рта.

— Помню, тетя Матрёша, я всех помню.

— Дак что ж мы не выпили, — продолжала Хозяйка, блестя светлыми глазами, — радость-то какая, Васеньку вот увидала, а уж часто думала, жив ли, нет ли. Один ведь у меня остался.

И они выпили, и даже мать пригубила самогонку, потому что отказаться — значило признать себя совершенно чужой и мужу, и этой нелепой тётке. Хозяйка разрумянилась, повеселела, достала из комода мятные пряники к чаю. Мятных девочка раньше не пробовала, только в книжках читала, и теперь с интересом жевала жесткое угощение, густо отдающее зубным порошком и слегка мылом. Брат откусил и положил рядом с тарелкой, а она честно сгрызла до конца, чтобы не выглядеть неблагодарной. Казалось, так она сглаживает нечаянную отцовскую вину — ведь помнил же Матрёшу, помнил, даже детям рассказывал, а за столько лет и письма написать не догадался.

А Хозяйка все порывалась подарить что-нибудь дорогим деточкам — предлагала то одну, то