жидкое серебро.

Потом Петрова долго отжимала косу, выпутывая из нее тину.

— Ты знаешь, за что я тебя люблю? — вдруг спросила она. — За женственность. Ты удивительно, прекрасно, абсолютно женственна.

— Вот еще! — засмущалась Леля.

— Поэтому совершенно не понимаю, зачем ты тут живешь одна.

— Гармонизируюсь, — созналась Леля. — А что еще делать?

— А я вот не могу без мужчины, — затосковала Петрова. — Мужчина тоже часть Божьего замысла. Необходим, чтобы не было дырки в мироздании. И вообще, тонизирует. У меня теперь новый бойфренд — такая сила духа, такая биография! Сибиряк — был бизнесменом, потом отсидел десять лет, его какой-то губернатор упек, ну знаешь, эти мужские разборки, но не сломался. Он у моего сына тренер по каратэ. Красавец мужчина! Я его обидела сдуру — теперь дистанцию держит. Хоть бы обратно склеилось!

Утром гуляли по краю поля. Поле было особенным — сильно покатым к западу, закат отсюда Леля могла при желании наблюдать несколько раз — сначала снизу, а когда солнце окончательно соскальзывало за зубчатый лес, надо было подняться выше и смотреть на феерию снова, потом еще и еще. Если лечь на спину и видеть сквозь хрупкие колосья только густеющую синеву с разноцветными облаками, кажется, что растворяешься в небе, поэтому мысль о смерти выглядела здесь совсем не страшной.

Но теперь было сияющее утро, и пассионарная Петрова в тяжелой от росы цыганской юбке думала вовсе не о смерти, а о жизни и достижимости гармонии. Вроде бы даже шептала себе под нос что-то неслышное, монотонную мантру, и, когда мобильник заверещал, она ничуть не удивилась.

Бойфренд поинтересовался, где ее носит, а когда услышал про леса и поля, натурально потребовал белых грибов. Но на любимое поле уже со всех сторон наступала новорусская стройка, крыши красной металлочерепицы угловатыми подосиновиками торчали на близком горизонте, ветер доносил таджикскую речь, запах костра и хищный лай волкодавов. Опушка леса была взрыта уродливой траншеей, меж деревьев проступали зачатки будущих помоек — какие уж тут грибы!

— Я помолюсь! — сказала Петрова. — Мне очень надо!

Два крепких, как яблоки, белых она нашла через пять минут, под кривой березой, даже в лес не заходя. Понятно, что теперь ее ликующая душа устремилась обратно в город. Она собралась в дорогу моментально, неистовая странница, унеся с собой завихрения пространства и причудливость причинных связей, только забытый браслет тускло светился на перилах веранды.

Следующие две недели Леля провела на стремянке.

Построить-то построили, но красить самой пришлось. Да еще и по правилам — в четыре слоя. С кустов печально и бессмысленно осыпались малина и смородина, Леля с утра до ночи балансировала на шатком сооружении, отмахиваясь от ос, которых химические миазмы почему-то активно раздражали. Со стремянки все-таки упала — вернее, не она с нее, а стремянка под ней — разъехались ножки, проржавевший предохранитель не выдержал. По счастью, ухнула в малину, а не на клематис, так что ущерб цветоводству нанесла минимальный. С той стороны малины торчала любопытная голова Федора — видимо, Валентина умотала по делам, оставив его без надзора.

— Что случилось? — посочувствовал он.

— Королева, упав со стремянки/ и облившись олифой из банки,/ завопила: «Творец!/ Ну, зачем мне дворец,/ если можно прожить во времянке!» — отрапортовала Леля из кустов.

— Мастерство! — заценил Федор и вдруг виновато спросил: — А ты знаешь такого писателя — Маканина? Он вроде знаменитый? Мы вместе на мехмате учились. Я вот сейчас как раз поэмку заканчиваю, про студенческую дружбу. И еще одну написал — про Алтай, у нас там был испытательный полигон… А ты вообще-то на Валентину… ну, это… не обижайся… она сдуру… а в целом бабка неплохая…

Стремянку он связал проволочкой — ненадежно, но лучше чем ничего.

Леле было странно, как это она до сих пор не знала, что этот нелепый человек, которого она столько лет принимала за отставного хозяйственника, был математиком, учился с ней в одном университете.

Песня про Алтай у нее тоже была — и тут срифмовалось.

До чего ж мы незрячие все!

Над кроватью в наклон пылали фосфорные звезды со свирепой луной, пробиваясь даже сквозь закрытые веки. Леля только что выпила полбутылки вина, оставшегося от Петровой, и луна от этого покачивалась, мешая заснуть. Пришлось вернуться на крыльцо и снова закурить. В саду царила и тосковала настоящая луна, освещая обрубленные стволы, а за ними дачную улицу, на которой маячила чья-то тень. Леля пошла босиком по дорожке, задевая мокрую траву. Мустафа торчал за калиткой, почесывал лодыжку и давил на ней комаров. На нем были стоптанные клетчатые тапочки.

— Вот ты вэришь? — горячо спросил он. — А то никто не вэрит. Чудной, говорят.

— Почему же? Верю, — вздохнула Леля. — А во что?

— Один раз дома рубил тутовник и слышу — дэвушка плачет. Смотрел — никого. Опять рубил — она опять плачет. Это ведь дерево плакал, да? А они смеются — дурной, что ли? А ты вэришь?

— Конечно, верю, — согласилась она. И тоже почти заплакала.

— Ну-ну, не надо… — попросил Мустафа. — А я вот что пришел… сувенир принес… — и вложил ей в ладонь камешек, набравший в кармане человеческого тепла, речной голыш из таджикской горной реки, из далекого кишлака, из чужой страны.

Утром она разглядит его знакомый облик — памирскую брекчию с кварцевыми прожилками, привет от другой точки координат.

А пока что Земля, словно отвернувшись лицом от солнца, уставилась в открытый космос, и на этой теневой стороне теперь уже все крепко спят под пристальными созвездиями — Валентина с прижатой к груди банкой «царского» крыжовенного варенья, Максим с мобильником в руке, начиненным, как сладкими семечками, эсэмэсками любимых девушек, Мустафа с соловьиным громом в ушах и клетчатыми тапочками под раскладушкой.

Ниле Сорской грезится гонорар, Костику — крымские персики, Федору — читатели, Петровой — красавец мужчина, камышу — дельта Нила, прудику — океан.

И хотелось бы закончить так: одна лишь Леля бодрствует, сосредоточенно думая о том, как мало людей, говорящих на твоем языке. Можно за всю жизнь их и не встретить вовсе, если искать идеального совпадения.

Но на самом деле она тоже крепко спит и во сне уже стучит в калитку соседки Маши, и они бегут на речку прямо в купальниках, а потом плывут по течению долго-долго, мимо старых ив и хохлатых синих цветов на полузатопленных пнях, мимо суровых женщин с бельем в тазах, мимо тарзанки, с которой сыплется в воду визжащая смуглая мелочь. Сверху вода теплая, шелковая, а ноги стынут от холодных ключей, и приходится время от