солнцем, и без искусственного холода тралер привез бы в Гулль сквашенную рыбу вместо свежей.

Смены — в 3, 9, 15, 21 час. Около этих сроков кок Джимми только и слышал со всех сторон:

— I say, Джимми!^[6]

Он подавал: кофе, воду, виски, портер, ром, пунш, консервы, разогретые прямо в жестянке с портретом быка, молоко с изображением задумчивой коровы на лугу, компот, варенье в банках с разноцветными картинками, яйца, ветчину… Выкидывал за борт пустые бутылки, опорожненные жестянки от консервов, банки от варенья, пробки, скорлупу, выплескивал помои… Кок носился вверх и вниз по лестницам, полируя рукой и без этого блестящие их поручни: вверх, вниз! вниз, вверх! в трюм, в рубку Джонни, в кладовую, камбуз и обратно: в трюм, в люк, вверх, вниз!

Около 6, 12, 18, 24 часов кок Джимми мог бы отдохнуть, потому что в это время крики "Эй, Джимми" смолкали: одна из рабочих смен тралера спала тяжелым, пьяным сном, а другая в пьяном возбуждении стояла неотступно у рычагов, колес, снастей, черпая из моря тралом рыбу…

В эти счастливые минуты кок Джимми залезал на койку и, колыхаясь в мутных просонках, смотрел с койки сквозь открытую настежь дверь камбуза на волю. Волны катились. За тралером стлался пенный след в воде и дымный в воздухе. От выброшенных коком бутылок и мусора в пенном кильватере не осталось и помина. Чайки перестали носиться за тралером и припадать за добычей к воде; расселись по борту, на баке; вьются над раскрытым люком с рыбой; на волнах качаются красноголовые морские попугаи; нет-нет — в волнах мелькнет пернатый горб иссиня-черного кита^[7]; играя, кит очертит вкруг тралера свой быстрый круг и пропадет в волнах. Трюмной юнга выкачивает ведром из трюма горячую золу и шлак и через лоток спускает в море. Джимми думает, что седому океану платят за рыбу всяким мусором. Кок тихо смеется над старым седым чудаком и укладывается поудобнее заснуть — хоть на часок, но тут над его головой брякает звонок и выскакивает на нумераторе число "1 " — это зовет Толстый Джонни "ловить" по радио погоду. Перед самым выходом в море заболел и остался в "морском доме"^[8] радиотелеграфист. Очень кстати Джимми обнаружил свою приверженность к "Москов Пелл-Мэйль", и Джонни пользуется уменьем кока слушать радио, чтобы поймать сигналы времени и погоду…

Свалившись с койки, кок бежит в рубку шкипера, берет у него ключ от радио и, отомкнув каюту, садится к столу, надев на уши телефонный шлем… Закрыв глаза, кок Джимми подстраивается на длину волны, слушает возгласы, шорохи и стуки — точки и тире, точки и тире, точки, точки и тире: "ток-ток!" телеграфной азбуки. Голова кока все ниже клонится к столу и сладко замирает сердце: ток-ток-ток. Снится коку Джимми, что, низко наклонясь к рулю мотоциклетки, он мчится ток-ток-ток-ток-ток по огражденному каменной стеной шоссе; за изгородью луг; на лугу бык, похожий и на толстого Джонни и на портрет быка на жестянке консервов "Ох" U. S. А. За каменным забором с веток висят вишни и персики, как на этикетке компота. Вдруг бык — прыг через забор и рог в бок, пуф! Шина! Лоп! Стоп! Кок! Кувырк. Лбом о камни. Вспрянул, проснулся: это сзади Джонни сгреб вместе с перехватом телефонных наушников волосы Джимми и кокнул кока лбом о телеграфный бланк на столе.

— I say, Джимми! Ты спишь, а что погода?!.

Тряхнув головой, словно вынырнув из воды, кок поправляет на темени слуховой прибор и ловит: ток-ток (пауза) ток (пауза подлиннее: черточка) ток-ток-ток-ток…

И по бумаге бланка бежит карандаш. Радиотелеграмма обещает в Ледовитом океане шторм от норд-оста…

Кок Джимми вручает телеграмму Джонни. Толстый Джонни запирает радио на ключ.

Зуёк Кузьма под благодатью

Всю неделю ветер подувал с гор порывами, и треска не подходила к ближним банкам; наживка плохо ловилась на песке. Корщик Бодряной бранил весь свет и особенно губу (залив), где стан.

— Выбрали местечко: справа — гора, слева — гора, а сверху — дыра! Ангели, ангели господни!

Перед тем как итти в море, корщик побил поленом столб флюгарки, чтобы пало поветерье — надобный ветер, а с ним чтобы в залив вошла мойва, а к берегам — треска. Флюгарка, поскрипывая, показывала легонький шквалистый ветерок с земли… Под флюгаркой на мачте красный флаг плескался, поднятый, как только прибыли на становище, покрученниками Бодряного — наемными работниками его артели.

— Поди, зуёк, — сказал Бодряной, — пошарь в сундуке — не привезли ль мы из Сороки таракана. Ну, чего зубы оскалил, зубач!

Зуёк Кузьма, смеясь, побежал в избушку, перерыл в сундуке барахло, и верно: увидал на самом дне в углу черного таракана: он шевелил усами и дался зуйку в руки без испуга. Зуёк Кузьма принес корщику Ивану Бодряному в кулаке таракана. Старик взял щепочку, посадил на нее таракана и пустил в воду, приговаривая:

— Поди, таракан, на воду, подними, таракан, севера!

Таракан беспокойно бегал взад и вперед по своему утлому судну. Волной его корабль выплеснуло, опрокинув, на береговой песок; таракан спокойно вышел сух из воды и вытер лапками усы. Бодряной покачал головой и прикрикнул на покрученников своих:

— Чего горланите! Вам все адно, — с одним брюхом на промысел пришли. На малу точку от обедника к востоку тянет; отдорный ветер!

Зуёк скалил зубы. Смеялись над стариком покрученники — тяглец и весельщик, укладывая в шняку тюки яруса, и ждали, что напуганный гаданием с тараканом корщик откажется сегодня итти в море. Но старик забрался в шняку и, взявшись за руль, велел подымать парус: "Полводы утратишь, пока в голомень придешь", — ворчал он.

Благодать, поднятая и распертая шестом, чтоб не полоскала краем, наполнилась ветром, и шняка пошла из фьорда, то забирая ходу, то штилея, в голомень — открытый океан.

Зуёк Кузьма свернулся под дырявым байковым одеялом в "собачей заборнице", где ему и полагалось спать по штату, под ногами корщика, и скоро задремал под его ворчанье и звонкий лепет волн о доски борта…

Снилось зуйку Кузьме Сорока, и что уж кончилась поморская страда, и бабы вышли всем селением на берег молить ветер, чтобы не серчал и давал льготу на пути домой дорогим работничкам. Несут бабы в руках сложенные из лучинок солнца и в истошный голос выкрикивают: