Не решаясь переступить порог открытой двери, Ковбой смотрел через порог, как, плача, ползет по песчаной дорожке человек, помогая себе одной рукой, и придерживая другой разорванную щеку, а сзади уже слышался топот многих ног. Из пустых глазниц, заливая лицо и рубашку, рекой текла кровь, а Ковбой, как наяву, видел перед собой другие, птичьи глаза.
— Кто? — орал картавчик заполошно, как кликуша. — Кто?!
Утром Ковбой не пришел завтракать. Звонков на радио-телефон тоже не было. Данька не усидел дома — уехал колесить по городу. Ветер, свобода и скорость не доставляли радости. Уже через час он обнаружил себя у Ковбоя под окнами. Трепыхались раздуваемые июньским ветерком тюлевые занавески, внутри, кто-то тихо и нерешительно трогал клавиши аккордеона. Данька поёжился — меж лопаток снова… скользнуло. Оставил мотоцикл без присмотра и поднялся на третий этаж — позвонил. Дверь открыла седая старуха с пустым ртом — ковбоева мать — открыла, и сразу ушла, ворча, на кухню. «Сколько же ему лет?» — подумал Данька. Запинаясь в узкой, загроможденной прихожей, прошел по длинному коридору коммуналки мимо ряда дверей в крохотную, будто детскую, спаленку. Ковбой сидел на табурете у аккуратно застеленной, чистой кровати, положив подбородок на черный лакированный бок аккордеона, и по одной нажимал клавиши, едва шевеля мехи. Позади трепыхались легкие тюлевые занавески. — Ковбой, — позвал Данька тихо, — ковбо-ой? Это я, Харлей. Ковбой смотрел мимо. — Ковбой, ковбо-ой, — Данька сглотнул, присел, скрипнули пружины кровати, и тихонько коснулся пальцами пальцев, — не узнаешь меня? Тот замер. Потом медленно, чуть шевеля мехи, утопил клавиши аккордеона. — Узнал, значит… вот как, — усмехнулся Данька, сразу обо всём догадавшись. Сглотнул внезапную горечь. — Шел бы ты, — в дверях, вытирая руки о серое полотенце, стояла ковбоева мать, — от него теперь неделю толку не будет. Вишь, гармонику свою взял… Пиликает, как отец его. Денег в дом не носит, на курево своё тратится. А ведь играл когда-то… Говорили — гений! Гений… И Харлей поднялся, оставил на кровати, с краю, ключи от квартиры и шлем. Сказал матери: — Это от квартиры моей. Ковбой знает, где. Там деньги, в зале, в углу, под паркетной плашкой. И папиросы его — много. А шлем — на память. Мать покивала, не веря, но проводила до двери. Данька вышел, не попрощавшись, поглядел на почерневшую табличку напротив верхнего в длинной череде звонка: «Профессор И.П. Благодаров». Гнал на вокзал во весь опор — глаза слезились от бьющего в лицо ветра. Дал с вокзала телеграмму: «Денег нет, университета исключен, еду домой, Даня» — и сел в поезд до Владивостока, оставив мотоцикл на улице, без присмотра.
Утром Ковбой не пришел завтракать. Звонков на радио-телефон тоже не было. Данька не усидел дома — уехал колесить по городу. Ветер, свобода и скорость не доставляли радости. Уже через час он обнаружил себя у Ковбоя под окнами. Трепыхались раздуваемые июньским ветерком тюлевые занавески, внутри, кто-то тихо и нерешительно трогал клавиши аккордеона. Данька поёжился — меж лопаток снова… скользнуло. Оставил мотоцикл без присмотра и поднялся на третий этаж — позвонил. Дверь открыла седая старуха с пустым ртом — ковбоева мать — открыла, и сразу ушла, ворча, на кухню. «Сколько же ему лет?» — подумал Данька. Запинаясь в узкой, загроможденной прихожей, прошел по длинному коридору коммуналки мимо ряда дверей в крохотную, будто детскую, спаленку. Ковбой сидел на табурете у аккуратно застеленной, чистой кровати, положив подбородок на черный лакированный бок аккордеона, и по одной нажимал клавиши, едва шевеля мехи. Позади трепыхались легкие тюлевые занавески. — Ковбой, — позвал Данька тихо, — ковбо-ой? Это я, Харлей. Ковбой смотрел мимо. — Ковбой, ковбо-ой, — Данька сглотнул, присел, скрипнули пружины кровати, и тихонько коснулся пальцами пальцев, — не узнаешь меня? Тот замер. Потом медленно, чуть шевеля мехи, утопил клавиши аккордеона. — Узнал, значит… вот как, — усмехнулся Данька, сразу обо всём догадавшись. Сглотнул внезапную горечь. — Шел бы ты, — в дверях, вытирая руки о серое полотенце, стояла ковбоева мать, — от него теперь неделю толку не будет. Вишь, гармонику свою взял… Пиликает, как отец его. Денег в дом не носит, на курево своё тратится. А ведь играл когда-то… Говорили — гений! Гений… И Харлей поднялся, оставил на кровати, с краю, ключи от квартиры и шлем. Сказал матери: — Это от квартиры моей. Ковбой знает, где. Там деньги, в зале, в углу, под паркетной плашкой. И папиросы его — много. А шлем — на память. Мать покивала, не веря, но проводила до двери. Данька вышел, не попрощавшись, поглядел на почерневшую табличку напротив верхнего в длинной череде звонка: «Профессор И.П. Благодаров». Гнал на вокзал во весь опор — глаза слезились от бьющего в лицо ветра. Дал с вокзала телеграмму: «Денег нет, университета исключен, еду домой, Даня» — и сел в поезд до Владивостока, оставив мотоцикл на улице, без присмотра.